Пальцы — и мизинец, и безымянный — похрустывали и плющились, и с каждым поворотом винта боль только нарастала.
Димка застонал.
— Я здесь, здесь. Болит? — сказал кто-то рядом.
Димка удивился голосу. Голос был знакомый, ещё из доприютского прошлого. Мягко звякнули пружины.
Я в кровати? — удивился Димка, страшась проснуться окончательно.
— Сейчас.
На руку, на несуществующие пальцы подули.
— Вот так. Вот так. Лучше?
Димка кивнул и, не веря, приоткрыл один глаз. Человек сидел напротив окна, и утренний свет, проникающий в комнату, скрадывал его черты.
— Мама? Мамочка!
Он обнял её, умостившуюся на краешке кровати, прижался всем телом. Его затрясло. Ему казалось, что-то в нём распухло, как в темпораме, перекрывая доступ воздуха в горло, а крови к сердцу. Так бы и замереть картинкой во времени.
— Ты жива!
— Конечно, жива, — сказала мама, гладя его по голове.
Она была такая, как он помнил. Светлые волосы. Карие, добрые глаза. Только платье мама сменила на светлое, в синий горошек, и чуть-чуть осунулась.
Димка разрыдался.
— А я думал, ты умерла!
— Я жива, Митька.
Димка поднял голову. Глаза его были полны слёз.
— А папа?
— Так он на завод ушёл, — сказала мама.
— Живой?
— А какой ещё?
Димка прижался к маме снова.
— А немцы? — прошептал он. — Фашисты? Они были?
— Что ты, Митька? Победили мы их. В сорок пятом победили. Не помнишь что ли? Сам же девятого мая горло рвал.
— Нет.
Победили?
Счастье мурашками заскакало по коже и затопило Димку по самую макушку. Победили. Победили! Как же хорошо! Всем унтерштурмфюрерам — по зубам. Ура!
Но сердце его едва не разорвалось, когда он услышал из окна звонкий голос:
— Димыч, выходи гулять!
Тогда Димка вывернулся из маминых рук и, подскочив к подоконнику, заорал:
— Сейчас, Лёшка! Я только оденусь.
© Copyright Кокоулин А. А. (leviy@inbox.ru)