Перед куренем ребята придержали лошадей, перешли на шаг. Разгоряченные кони шумно дышали, дрожа ноздрями, рвались вперед. В курене было тихо и безлюдно. Дневная жара загнала людей в юрты. Гроза до этих мест, было видно, не дошла. Копыта лошадей сухо постукивали по отвердевшей земле, разрушая застоявшуюся тишину между айлами.
В сонном безмолвье томился курень. Лишь кузница – огромная землянка в полусотне шагов от юрт, сплошь покрытая дерном так, что со стороны она могла показаться обычным бугорком на ровном месте, если бы не закоптелая дыра дымохода – лишь эта кузница гремела неустанно-размеренным, отчетливым звоном железа.
Изредка между юртами показывались люди. Женщины, завидев нойонских детей, останавливались, не смея перейти дорогу, некоторые робко кланялись им. Молодые рабыни и девушки из харачу, издали завидев знатных подростков, хорошо зная их озорство, спешили скрыться с глаз.
У серой шестистенной юрты седая старуха, сидя на высоких кожаных подушках, в узком и длинном бочонке сбивала масло. В короткой тени двое голых, черных от загара малышей ползали под разомлевшей от жары овечкой, толкаясь, грязными губами ловили соски, глотали молоко, давясь и кашляя, смеялись.
На стук копыт старуха подняла голову, щурясь и моргая, смотрела на проезжающих.
– Чьи вы дети? – старуха прикрылась от солнца ладонью. – Какого куреня?
– Нашего, бабушка, – Унгур улыбнулся, обнажив на солнце белые зубы. Подъехал, свесившись с седла, положил перед ней молодого гуся.
– Какой хороший мальчик! Какое подношение мне сделал! – старуха, кряхтя, поднялась на кривые ноги, зашепелявила: – Обрадовал меня, беззубую, ведь мягкое мясо мне теперь дороже всего… Ты чей сын будешь?
– Мунгэтэ-Кияна, внук Бартана.
– В деда, видно, пошел, щедрый был нойон, – качала головой старуха. – Да, белую кость и во внуках видно. Пусть всякая добыча выходит на твою тропу.
– Да сбудутся ваши слова.
Тэмуджина у юрт встречали Хасар с Хачиуном. По пояс голые, оба чернотелые, как выдры, и в обличии они были чем-то неуловимо похожи друг на друга.
У Хасара уже бугорками вздувались мышцы на руках и плечах. Он был немного высоковат для своих семи лет. «Видный будет человек», – говорили старики, глядя на него.
– Что добыл сегодня, брат? – норовистого, грубоватого Хасара мало что могло занимать кроме охоты и лошадей. – Много настреляли?
– Тебе насытиться хватит, – усмехнулся Тэмуджин. – Можешь готовить свою широкую глотку.
Хачиун, выскочив из-за спины Хасара, потянулся к переметной суме. Пыхтя от натуги, он с трудом опустил мешок на землю, вытряхнул четырех матерых гусей, три кряквы и радостно закричал:
– Гусей будем жарить!..
– Ты и будешь их ощипывать, – перебил его Хасар, ведя лошадь к коновязи. Он уже понял, чем ему грозит добыча брата. – А то привык есть готовое.
– Ощиплю не хуже тебя! – рядом с Тэмуджином Хачиун мог держаться смело и теперь он возмущенно жаловался брату: – Единственный раз сделал мне березовый лук, вместо старого, ивового, и с тех пор все время говорит, будто я на готовом живу.
– Ладно, замолчи, а то получишь у меня… – зло обернулся к нему Хасар.
– Оба замолчите! – оборвал его Тэмуджин, уходя к большой юрте. – Коня моего расседлайте, выведите за курень и стреножьте.
Из малой юрты вышел Бэктэр, сводный брат. Одного с ним года, но от младшей матери, он и считался младше его, но в душе не хотел мириться с этим, при случае всегда старался показать свою независимость. Он был силен и ростом был даже немного выше Тэмуджина.
– Гусей настрелял, брат? – внешне равнодушный голос его обычно таил какую-нибудь насмешку или скрытый умысел. – Удачно ли?
– Боги были благосклонны.
– А меня угостишь?
«Опять насмехается, – отметил про себя Тэмуджин, чувствуя, как в нем снова поднимается знакомое раздражение. – Яд у него всегда наготове».
– У нас едят, не спрашивая.
– Есть, не спрашивая – это воровство. Разве не так?
– Воровство – есть чужое, здесь чужих нет.
– А ведь есть люди, которые едят чужое, а думают, что свое.
Тэмуджин, не глядя на него, пошел в большую юрту. До самого полога он чувствовал на себе тяжелый, неподвижный взгляд Бэктэра.
Мать Оэлун, сидя у очага, полной грудью кормила годовалую Тэмулун. Трехлетний Тэмугэ сидел рядом, с шумом хлебал из чашки кислое молоко, равнодушно поглядывая на вошедшего Тэмуджина. Мать, повернувшись назад, уложила дочь на кошму.
– Под грозу попали? – спрашивала она, застегивая пуговицы халата из рыбьей кожи.
– Да, – коротко ответил Тэмуджин.
На душе у него было смутно после разговора с Бэктэром. «Чего ему все не хватает? – в который раз он спрашивал себя. – Все время будто нож за спиной держит. Я что, виноват перед ним, что от старшей жены родился?..»