- Для чего ты это рассказываешь? - неодобрительно спросила старуха.
- А вот слушай… Помню, созвали сход, подъехал со стражником начальник, - такой злой, что даже не поздоровался с людьми. Он молча слез с коня, а мы-то, дураки, и решили: «Ну, теперь Кадыру несдобровать!» Кадыр же, как ни в чем не бывало, подошел к начальнику и стал ему на ухо что-то нашептывать да все указывал на нас. «Подходи!» - крикнул начальник. Мы баранами сгрудились вокруг него, развесили уши, приготовились слушать. «Вы пожаловались на Кадыра. - Начальник поднял плеть. - Да вы все до одного не стоите Кадыра, и если хоть раз еще услышу, что вы на него клевещете, - поглядим тогда! Вы должны ему подчиняться, он у вас главный!» Начальник пригрозил нам плетью, а затем и кулаком: «Разойдитесь!» Мы испуганно разошлись, радуясь, что живы остались. Да-а, - вздохнул Ахмат. - Тогда Кадыру все было нипочем, вся деревня стонала под его властью. Нечего сказать, порядочный был негодяй, сукин сын!
Селма отодвинула от огня свою скамеечку и снова застучала деревянными сандалиями:
- Какие бы они ни были для других, а для нас с тобой Кадыр и Мыкыч неплохие.
От палящего жара лицо Селмы горело малиновым отсветом, глаза ее колюче сверкали.
Ахмат, стараясь не глядеть на жену, сквозь зубы сплюнул в очаг.
- А что он нам сделал хорошего?
- Не сделал, скажешь? - воскликнула Селма. - Как только у нас нужда в деньгах - к кому бежим? В дом Кадыра бежим! Куда бы девал ты Зину, во что бы ее одел, если бы они не дали денег взаймы? Уже большая девушка, а была раздета, разута.
- Глупа ж ты! - с сожалением взглянул на жену Ахмат. - Подумаешь, осчастливили меня - заставили заплатить вдвойне! Ты полагаешь, они дали деньги из жалости ко мне? Сама же, помнишь, говорила, что они нас совсем разорили.
Селма замялась.
- Помню, но… но они богатые!
Зина накладывала в миску крутую, окутанную паром мамалыгу.
- И деньги его противные, и сам он противный, этот Мыкыч, - продолжал Ахмат.
Селма прищурила глаза на дочку и ухмыльнулась.
- Хотела бы я, чтобы у Мыкыча не было другого выхода, кроме женитьбы на тебе; посмотрели бы мы тогда, какой он и его деньги противные.
Зина смущенно наклонилась над миской.
- Они люди сильные, - продолжала мать. - Добра у них очень много, нан, и по фамилии они близки к дворянам.
Ахмат сердито взглянул на старуху - очень не по душе ему пришлись слова жены:
- О каких дворянах ты толкуешь в наше время, когда у нас новая власть! Или ты думаешь, что трухлявая тыква всегда будет черпать воду?
Зина разложила на столике еду и подвинула его к отцу. Она спросила:
- Что за люди это были?
- Не то, что мы, - сказал Ахмат, беря пальцами мамалыгу. - Знаешь, как говорили в старину: «Старая мотыга всегда набредет на кувшин с вином». Князья и дворяне держали возле себя, вроде цепных псов, близких людей. Это такие же, как и мы, крестьяне, но нас, настоящих трудовых крестьян, они просто терпеть не могли и ценили дешевле старого плешивого осла.
- Тогда они просто сидели на нашей шее, правда, папа?
Зина взяла тонкими пальцами кусок горячей мамалыги и поднесла к губам.
- Ну, да, многие, дад, сидели на крестьянской шее! А мы, бедные, только гнулись и откармливали их своей кровью.
Щелкнули друг о друга деревянные сандалии, - Селму рассердило то, что сказал муж.
- Нехорошо отзываешься, - сердито возразила она, - они были чистые крестьяне.
- Они-то были чистые, ни в чем не нуждались. Зато мы были грязные.
Сандалии снова стукнули, и Селма сердито отозвалась:
- Бог не сравнял людей. Разве все люди могут быть одинаковыми? Взять твои пальцы - разве они все равны?
- Что там пальцы? - Ахмат подул на горячий кусок мамалыги. - Я говорю, что новый закон нас всех уравнял. Теперь неважно, из какой фамилии человек, а важно, каков он сам!
Разговор оборвался. Отец и мать молча продолжали есть, только мать изредка сердито постукивала сандалией, а Зина сидела над остывшей мамалыгой и думала не о прислужниках дворян и не о Кадыре и Мыкыче, а о своем Темыре.
После встречи с Зиной глубокое раздумье овладело Темыром. Больно томилось его сердце по девушке, которую он любил с тех пор, как помнил себя. А теперь Зина стояла перед ним вся в слезах, вызванных его горькими, тревожными словами.
Зачем они встретились, для чего он открыл свое горе? Темыр ни на что не решался, и чем ближе подходил назначенный срок свидания, тем горше становилось у него на сердце.
Больше всего Темыра угнетало то, что он просил Зину подождать только неделю, а ничего определенного не сумеет придумать ни за эту неделю, ни позже. Наконец он решил признаться девушке в том, в чем еще никому не признавался.