Женщины миновали кварталы бедноты. Прошли мимо затихшего ночного рынка. Как ни плохо Марьям знала Манбидж, скоро она поняла, куда ее ведет безумица.
«Аллах великий, у тебя сила! — взмолилась она. — Только бы не на кладбище!»
Но Всевышний остался глух к ее мольбам, именно к кладбищу шел их путь. Там среди гробниц и белых каменных плит — Марьям ждало спасительное чудо.
— Мара… — Девушка схватила свою провожатую за руку. — Мара, куда ты?
— Ты — Марьям, я — Мара. Как договаривались, всё исполнила. Перстень забери — мне не нужно. Это ты ей отдашь. И деньги забери. А меня отблагодаришь… потом… когда дело твое выгорит…
— Мара! Не оставляй меня!
— Тс-с-с! — женщина прижала к губам палец. Бесстыжей волной рассыпались по плечам кудряшки. — Иди. Она ждет тебя.
— Да кто же, кто?!
— Иди.
Шатаясь, словно пьяная, девушка сделала шаг. Оглянулась: пусто. Сгинула чародейка. Ушла в горячие влажные кошмары, исходящие из лона Лилит.
Во рту — песок и соль. Рубашка царапает отвердевшие соски.
— Я… я прибегаю к Аллаху… — Горло перехватило. Марьям силилась произнести еще хоть слово, но не могла. — Я прибегаю!
Из-за деревьев вынырнула смеющаяся луна. Свет ее упал на абайю Марьям, открывая грязные полосы. Понятно, почему не подействовала молитва… Мара вымазала ее мертвечиной. Слова аята, оберегающего от козней шайтана, теперь бессильны.
Но Иса! Иса-кровопийца. И пустыня. Разве может быть что-то страшнее?
Одеревенелыми руками Марьям зашарила в пыли, собирая проклятые монеты. Перстень отыскать оказалось труднее всего: тот завалился под иссохший собачий череп. У камня лежал подрагивающий сверток размером со спеленатого младенца, Марьям захватила и его.
Хасан, напомнила она себе. Добром не вышло, значит, колдовством придется. Но Хасан будет принадлежать ей.
С трудом переставляя ноги, девушка побрела среди могил. Камни смотрели в сторону Мекки слепыми мордами, а Марьям всё шла и шла, прижимая к груди узелок. В голове билось одно: вдруг запищит? Вдруг кто услышит?
Тогда убьют на месте. Не камнями — мечом.
— Кого ищешь, красавица? — прозвучало за спиной. — Уж не меня ли?
Марьям обернулась. Существо, что стояло среди могил, несомненно, было когда-то женщиной.
Светлые пряди волос рассыпаются по плечам. Белая ткань савана словно светится изнутри — добрый, ласковый свет. Темные дыры глаз и носа не дают отвести взгляд. Присмотришься — увидишь рай, там праведники ликуют. Жемчужно поблескивает лунный свет на щеке. Отражается, словно от драгоценной шкатулки слоновой кости.
— Мамочки!..
БРАЧНАЯ ЛЯМКА ХАСАНА МАНБИДЖСКОГО
Душно повелителю манбиджскому. Ох, тошно!
Луна бросает в окно горсти белого серебра. Дым курильницы перламутровой струйкой вьется. Казалось бы, живи и радуйся! А вот не жизнь Хасану. Не любовь. Потому что россказни о Сулеймановых гаремах, наполненных прекрасными женами и невольницами, — это всего лишь россказни. Действительность куда горше.
Этой ночью настала очередь Лямы. Старухи увели плосколицую харранку в баню и полночи измывались над счастливицей. Мази, притирания, благовония. Розовая вода, будь она неладна!.. Багдадские румяна, сурьма, амбра.
О Аллах!
А ведь есть еще шелка и бархат. Украшения золотые и серебряные. Эта верблюдица, поди, полночи перед зеркалом провертится, прихорашиваясь! Хасан на дворцовых приемах так не маялся, как здесь, в ожидании, пока жена приготовится к исполнению супружеского долга. И так происходило с каждой. Не исключая и тридцатипятилетнюю старуху Имтисаль.
А ведь ему всего тридцать! О жизнь, достойная пса и паука, вместе взятых.
Правитель наподдал ногой по узорчатому хорасанскому столику. Зимние яблоки разлетелись по комнате. Графин сочно лопнул, словно спелый арбуз; шербет потек по ковру, наполняя воздух приторным сливовым ароматом. Это Имтисаль. Так ей!
От второго пинка перевернулся шкафчик с книгами и разной мелочовкой: кубками, статуэтками, цепочками. Тревожно закачалась на цепях масляная лампа. А это Балак.
Правитель огляделся, ища, кого бы пнуть вместо проклятого крестоносца Жослена, но тут в дверь постучали.
— Входи! — зарычал Хасан. — Входи же во имя Аллаха! — и замер у двери, словно барс в засаде.
— Господин может пнуть курильницу с благовониями, — донесся из коридора пронзительный голос. — Она отчасти похожа на зловонного франка. Мой зад избегнет благородной туфли, а потом, клянусь милостями Аллаха, мы вместе с господином потушим пожар, что возникнет. И если это не получится, то пусть повелитель прикажет выстроить новый дворец, а заведовать строительством поставит своего верного слугу.
— А, это ты, Керим… — разочарованно протянул Хасан. — Ну входи же. Клянусь милостями Аллаха гнев мой улетучился вместе с твоими словами.
Евнух последовал приглашению. Словам Хасана он не очень-то верил, но дважды ослушаться повеления — это дурной тон, знаете ли. Так можно и на колу оказаться.
— Как твоя рука, Керим?
— Благодарение Аллаху, хорошо, повелитель. Мерзкая тва… то есть игривый шалунишка почтил меня своей лаской. От нее я чувствую себя юным и жизнерадостным.
— Ладно, ладно, Керим, — хмуро отозвался Хасан. — Я прикажу наградить тебя за службу.
— Благодарю, о сиятельный. — Евнух оглянулся на дверь. — Господин изнывает и трепещет в ожидании брачной ночи?
Грань между издевкой и благоговением в словах Керима была так тонка, что Хасан едва не обманулся. Но он слишком хорошо знал казначея:
— Твой язык, Керим…
— Знаю, блистательный. Приготовленный с миндалем, он окажется запретен для правоверного.
— Отчего же?
Евнух на ухо объяснил господину отчего. Немудрящая шутка вызвала усмешку на лице правителя.
— Ты развеял мрак моего сердца, пройдоха! Аллаха молю, чтобы подсказал способ наградить тебя.
— Пусть светлейший не утруждается. С тех пор как Всевышний даровал нам динары, это стало легким делом. Но я знаю человека, который полностью уничтожит тоску повелителя. Его имя — Рошан Фаррох.
— Рошан Фаррох? Я слышал о нем. О, как было бы славно увидеть его воочию! Вот только…
Хасан с досадой поглядел на испоганенный ковер. Кериму не требовалось слов, чтобы понять господина:
— Светлейший беспокоится из-за жены? О, это легко устроить. Я подговорил нашего начальника стражи, Сабиха, на маленький обман. В нужный момент он явится якобы с посланием от Балака. Мол, важное дело постигло ислам. И дурно поступит повелитель, не почтив гонца вниманием.
— Это ночью-то?! — Евнух тонко улыбнулся:
— А то повелитель не знает эмира Балака?
— Знаю. Такой пес, прости Аллах! Иди же, Керим. Распорядись насчет закусок… ну и вина там разного. О, как возвеселил ты мое сердце!
Евнух поклонился и вышел из покоев господина. Вскоре появилась старуха и объявила, что Ляма готова сплести ноги со своим супругом. Гордо выпрямившись, она повела Хасана на встречу с плосколицей. Манбиджец шел с таким видом, будто его ожидал ковер крови, а не брачное ложе.
Следующий час показался ему вечностью. Хасан полулежал среди шелковых подушечек, терзая струны лютни. От маленькой жаровни тошнотворно тянуло какуллийским алоэ. Плосколицая… да и что греха таить — плоскогрудая Ляма не торопилась открывать свою наготу. Наслаждаясь моментом, она тигрицей прохаживалась вокруг мужа:
— …четвертого дня — помнишь, ты изволил подмигнуть служанке. Той, что в саду. Рябенькой.
— Но, Ляма, — Хасан задохнулся от возмущения — Она же крива и безобразна. Мне в глаз попала мошка.
— Ах медовый коржичек, ты совсем меня не любишь. Истинно говорят поэты:
Сам о любви говоришь, и сам же подмигиваешь разным рябым развратницам.