Он закрыл глаза. Лицо суфия-рассказчика всплыло перед ним, как наяву. Казалось, его собственный писклявый голос налился силой. В нем зазвучало убеждение.
— И вот отправились они в путь. Один из перходов оказался особенно тяжел. Путники попросились на ночлег в богатый дом, но хозяин прогнал их. И Габриэль перед тем, как уйти, открыл ему клад — огромное золотое блюдо. Вслед за тем они постучались к бедняку. Бедняк приютил их, накормил и роскошно обустроил. А утром Габриэль отнял жизнь у его коровы.
И спросил искатель мудрости: «Отчего ты поступил так? Где справедливость в деяниях твоих?» И Габриэль отвечал: «Добро и зло сокрыты от твоих глаз. Блюдо это погубит богача — придут разбойники и зарежут неправедного. А корова умерла оттого, что пришло время умереть жене бедняка. И я попросил ангела смерти, чтобы тот забрал вместо нее корову».
И возрадовался искатель. И возблагодарил он Аллаха всемогущего…
Молчание гебра начинало раздражать. Керим замолк, поперхнувшись на полуслове.
— Ну… что?.. — наконец спросил он.
— В смысле?
— Это… история. О различении… так сказать…
Рошан вздохнул.
— Скажи, — спросил он, — а что произошло с человеком, который рассказал тебе эту притчу?
— Я щедро наградил его. Накормил, приютил в своем доме.
— Ну хоть чего-то он добился. Керим… никогда не рассказывай историй с чужого голоса. Суфии вплетают в них шум базара, бескрайнюю синь неба и вонь толпы. Что толку повторять басни, когда они мертвы без рассказчика? Смерть богача не связана с блюдом. Богач был просто богат. И нечист душой. Смерть коровы и смерть женщины также не связаны — просто никто не живет вечно. Каким бы ни был бедняк хорошим и богобоязненным, ему не отменить этого закона.
Евнух лежал, вслушиваясь в угасающее эхо слов. Ныли ободранные колени. От тюремной вони мутилось в голове. Всё оказалось бессмысленно… Поборник света останется гнить в яме — ради каких-то своих призрачных идеалов.
А утром его убьют.
Аллах всемогущий! Ну понятно, он, Керим… Человек подлый, своекорыстный. Но Рошан-то, Рошан! Ведь сотни людей погибнут из-за его упрямства! Как же так? Где справедливость?!
Рванув ворот, чтобы легче было дышать, евнух вскочил на ноги. Побрел к выходу, покачиваясь, словно безумный. Мелькнуло плоское, лишенное выражения лицо стражника. Подслушивал, слуга шайтана…
Ну и пусть. Всё, всё потеряло смысл.
Внезапная мысль осенила казначея. Он бросился назад, крикнул:
— Эй, Рошан! Так что же нам делать-то?!
— А вот с этого и надо было начинать. Выпусти меня, Керим.
— Выпустить?
— Ну да. Ты что, глухой?
— А потом что?
— А потом начнется самое интересное. Я прокрадусь в лагерь Балака. Придется вспомнить кое-какие ассасинские штучки, хоть видит Ормазд, как я их ненавижу. Керим, скажи, ты можешь достать одеяние муллы?
— Му…муллы?
— Да. Потребуется небольшой маскарад.
Потрясенный казначей не нашелся, что ответить.
БАЛАК И ЗНАТОКИ ШАРИАТА
То ли весна закружила, завертела эмира, то ли шайтан подстелил свой облезлый хвост, но вот нужна Балаку эта перепуганная тощенькая девица — и всё тут! Хоть сто мудрецов собери, сто знатоков Корана и сунны — а не переубедят упрямца, нет.
— Пленного Хасана ко мне! И пусть этот пес пошевеливается. Иначе, клянусь тем, у кого высота и совершенство, не поздоровится ему!
Марьям сжалась. Вот оно. Всё по слову старой ведьмы и случилось. Ведут курды связанного, исцарапанного Хасана — а на плечах у того алый праздничный халат.
Свадебное одеяние.
— Эй, Майах! — крикнул эмир. — Сердце радуется, глядя на праздник этого несчастного. Будешь ли свидетелем на его свадьбе?
— С радостью и удовольствием, повелитель!
Вторым свидетелем стал лекарь Зейд. Балак выступал опекуном Марьям, всю церемонию провели тут же, у костра, среди цветущих вишен.
Старухи вывели девушку. Вряд ли Хасан смог бы узнать свою невесту. Ее закутали в черную шелковую абайю, кроме обязательного платка-хиджаба, Балак приказал девушке спрятать лицо под тонкой тканью. С замиранием сердца вышла Марьям к своему жениху.
— Эй, Хасан, — поприветствовал Балак пленника, — смотри: мы нашли тебе женушку. Что не радостен ты? Или, — нахмурил он брови, — отказываешься от благодеяния?
— Мне всё равно… — голос манбиджца звучал устало. — Делай со мной что хочешь, Балак, и проклятье тебе.
Эмир снял с пояса саблю и, не вынимая из ножен, ударил ею Хасана по лицу. Пленник сжался, закрывая лицо ладонями. Пальцы намокли черным.
— Ты ведь знал, что злишь меня, сын паука и ослицы. Эй, мулла, приступай!
— Где мулла? — засуетился Зейд. — Ведите его!
Тьма расступилась, и к костру вышла долговязая фигура. Марьям вскрикнула и зажала рот руками. Мулла был не просто высок — громаден. Казалось, он хромал на обе ноги, а чтобы не упасть, опирался на посох. Взгляды девушки и священнослужителя встретились, и — о чудо! — мулла подмигнул.
— Брак, — начал он, — дело богоугодное. Ибо Пророк (да благословит его Аллах и да приветствует, так сказал: «Я среди вас самый праведный и богобоязненный, но я пощусь и прекращаю пост, я молюсь и сплю, и я женюсь на женщинах, и тот, кто отвернется от моей Сунны, не со мной».
Он хотел еще что-то добавить, но Майах, видя неудовольствие на лице эмира, шепнул ему:
— Довольно, шейх. Не гневи повелителя, ты же видишь, как велико его желание! И клянусь тем, кто велик, я его понимаю.
Мулла закивал так, что казалось, голова его отвалится.
— С именем Аллаха и согласно Сунне Его Посланника, мир ему. — Он повернулся к девушке: — Приняла ли ты в мужья Хасана ибн Темуштегина?
Марьям промолчала. По словам Пророка (благословит его Аллах и да приветствует!), молчания женщины достаточно, чтобы признать ее согласие. Это с мужчинами иначе. Тем обязательно надо что-то сказать.
— Хасан ибн Темуштегин, принимаешь ли ты в жены Марьям?
Манбиджец кусал губы, чтобы не рассмеяться. Ему ли не знать голоса Защитника Городов? Но каковы же его намерения?
— Бери мое согласие, добрый человек, — отвечал он, — Даю с радостью. Ибо видит Аллах, я люблю эту женщину, хоть и не понимал того раньше!
Марьям вздрогнула. Никаб скрывал ее лицо, ночная тьма не давала увидеть глаз, и хорошо, что так! Иначе слишком многое стало бы явным для эмира. Балак беспокойно завозился, а пленник продолжал:
— Она отыскала меня среди войны и горя. Как я откажусь от нее?
Голос его звучал гнусаво. Тимурташ едва не сломал ему нос, когда они обсуждали вопросы сдачи Манбиджа.
— Вот и дивно! Да будет брак ваш осиян небесами. — Зейд зубоскалил, никого не стесняясь: — Воистину, не смог ты сделать лучшего выбора! Ибо девушка эта обладает всеми совершенствами тех, что годятся в жены правоверным.
— Что ты болтаешь? — удивился Балак. — Как это? Объясни свои слова, иначе твои бока познают плеть. Объяснишь хорошо — получишь награду.
— Яскажу. Слышишь меня, Хасан? — обратился он к пленнику. — Она богата — ведь ты потерял всё, а девушка лишь на пути к приобретениям. Она для тебя слишком хорошего происхождения, потому что ты сам хуже потомков пса и ослицы. Она красива, как красива последняя женщина, которую ты увидишь в жизни. Она набожна — конечно же, в сравнении с тобой, отступник.
Балак хлопнул в ладоши:
— Зейд, награда твоя! Но за что ты так ненавидишь его? Все эти слова остались бы несказанными, не будь у тебя причины.
— Это так, о мой повелитель. Когда твои воины брали отступника, Хасан убил самого молодого из них. Им оказался мой сын, Джафар.
— Твое горе утешится, Зейд. Дай срок. — Балак повернулся к своим воинам и объявил: