— Уо-о-оу!!
В разгар лекарских издевательств явились слуги. Они доложили, что Марьям готова предстать перед взором эмира. Будет ли она желанна и ожидаема?
— Будет, воистину будет. Зейд, убирайся! Видеть тебя не могу, мучителя.
— С радостью и повиновением, о эмир.
Балак сгреб подушки и уселся, стараясь придать своей позе величественность. Проклятый франк. Такая позорная рана!.. Но не Аллах ли положил всем причинам соответственные следствия? Дважды нападал кафир на повелителя — и дважды его усилия пропадали втуне. Что это, как не проявление Божественной воли?
— Входи, услада сердца моего, — позвал он. — входи же!
Полог откинулся. В шатер робко заглянула Марьям. Марьям, но какая! Кто бы мог признать в ней перепуганную растрепанную девчонку, что несколькими часами раньше лежала, скорчившись, у ног Тимурташа? Голубые одежды и изар из золота и драгоценных камней. На талии — пояс, украшенный драгоценностями. Воистину шелка, ошеломляющие и искушающие разум!
— Дозволено ли мне будет приблизиться к повелителю?
— Дозволено, дозволено, о жемчужина царских снов Востока. Садись.
Робея, Марьям, села у ног эмира. Вблизи повелитель правоверных выглядел еще страшнее, чем издали. Нос в сизых прожилках, на щеках — старые шрамы. Борода неряшливая, растрепанная, в волосах застряли хлебные крошки. Руки жилистые, в шрамах, к мечу привыкли. Повернись иначе, эти пальцы гладили бы сейчас ее тело, награждая скупыми солдатскими ласками. Девушку передернуло.
Что за запах стоит в шатре? Сандал, камфара. И болезненная вонь воспаленной раны.
— Какая маленькая ручка. — Эмир с осторожностью погладил запястье девушки. Марьям с трудом сдержалась, чтобы не отдернуть руку. — Да ты боишься меня, что ли? О, не волнуйся, красавица. Разве не для того создал Аллах женщин, чтобы те были усладой воинам? Но ты нынче гостья в моем шатре. Всё принадлежащее мне будет тебе дозволено.
Он хлопнул в ладоши:
— Эй, несите угощение! Да шевелитесь, бурдюки сала! Долго ждать еще?
Ткань заколебалась. Носатая румийка внесла поднос с едой. Лепешки, масло, куропатки. Отдельно — свежая зелень, фиолетовый рейхан, кинза. Кувшинчик с шербетом. Балак неукоснительно соблюдал установления Пророка (да благословит его Аллах и да приветствует!), и вино было для него запретно. Причем не только виноградное, но и все прочие, что под запрет не подпадают.
Ставя поднос, румийка запнулась. Из кувшинчика чуть плеснуло шербетом — словно кровью на белое полотно. Огни светильников на миг вытянулись кинжалами ассасинов. Балак сморщился.
Дурной знак… Смерть прошла мимо, улыбаясь и маня пальцем. Бессмысленно бежать от нее. Лучшего коня загони — всё без толку. Увидит в Дамаске, а встречу назначит в Хаме — сумасбродная красотка! Но разве не живет воин в постоянной близости с опасной госпожой?
— Откуда у тебя этот след? — Балак вновь потянулся к руке Марьям. На запястье девушки чернели засохшие царапины.
— Это коготь леопарда.
— Леопарда? На тебя нападал леопард? Расскажи! Думаю, твой рассказ, будучи вытатуирован в уголках век, послужил бы назиданием ищущим. — Он протянул Марьям чашу с шербетом.
Девушка опустила в смущении глаза. Опасно, очень опасно… История эта была напрямую связана с ее бегством из Манбиджа. Старик, сопровождавший ее, вез письмо от Исы Жослену. Леопард встретился им ровно за день до того, как они наткнулись на франкскую армию.
Говорить о таком — что одинокой красавице ехать на верблюде с мешком золота из Дамаска в Багдад. Где-нибудь да встретится разбойный люд: из тех, кто в медный фельс не ставят установления Пророка (да благословит его Аллах и да приветствует!). Но ехать надо…
— Произошло это, о эмир, когда я отправлялась в Аль-Баб. У меня родственники там живут. Тетка.
— Конечно же, она — благочестивая женщина, чтущая Коран и сунну?
— Иначе и быть не могло, повелитель.
Вымысел в повествовании Марьям причудливо мешался с правдой. До ифритов и птицы Рухх она не договорилась, но подошла близко. Имен Марьям не называла, но Балак недаром слыл проницательнейшим из людей своего времени. Когда девушка описывала арабского воина, рубящего саблей леопарда, Балак сделал знак остановиться:
— Свидетель Аллах, я знаю лишь одного храбреца, отважного и могучего, кто способен сражаться с леопардом на равных. Ты говоришь о льве среди мусульманских воинов, об Усаме ибн Мункызе. И коня его узнаю! Это Аль-Джун, Черныш. Рассказывай же дальше, о прекрасная дева. Рассказывай скорее, ибо взволновалось сердце мое!
Ему-то с чего?.. Вот у Марьям действительно сердце взволновалось. Кое-как, с пятого на десятое, закончила она рассказ. Эмир с жадностью ловил каждое слово.
— Так, говоришь, скрылся, преисполнившись скромности? Не желая получить законное вознаграждение? Узнаю скромнягу Усаму, узнаю! — Эмир хлопнул в ладоши и возвысил голос: — Эй, кто там! Слуги!
На этот раз появился сморчок-харранец — сгорбленный, выцветший, похожий на мышь.
— Прикажи, пусть разыщут храбреца Усаму. Я знаю, он должен быть среди воинов эмира Бурзуки. Пусть немедля идет сюда. Скажи — я щедро вознагражу его.
Марьям сидела ни жива, ни мертва. Вляпалась… Что же делать? Беда в том, что Усаме удалось пронюхать о письме, с которым ехал ее спутник. А кто знает, как поведет себя Балак, услышав, что она помогала доставить Жослену столь опасное послание? Разбираться-то эмир не станет.
— Удивительная история, — пыхтел Балак. — Удивительная и поучительная. Я желаю услышать ее еще раз, но уже из уст самого Усамы. Все знают, как он правдив. Да и занятно будет узнать, что чувствовал он, сражаясь в одиночку с леопардом. — Взгляд эмира остановился на лице Марьям: — Отчего ты ничего не кушаешь, благословенная газель? Уж не заболела ли? Я прикажу прислать Зейда!
— Н-нет… не надо… — Марьям взяла куропатку, разломила и принялась через силу есть. — Доброта и величие эмира ослепляют меня. Но если светлейший приказывает…
— Приказываю и повелеваю: чувствуй себя свободно в моем шатре. Быть может, потом я возведу тебя на свое ложе. Но каков храбрец!.. Ценность Усамы в моих глазах возросла. Если бы не его старания, мы лишились бы такой жемчужины!
Кусок застрял у Марьям в горле. Воистину доброта повелителя беспредельна.
— Расскажи еще что-нибудь, красавица. Речи твои поучительны и занимательны. Аллаха буду молить высокого, чтобы подсказал, как наградить тебя!
Словно в тумане, Марьям что-то отвечала эмиру. Взгляд ее всё возвращался к злополучному пологу. Ох тошно! Вот откинется он, войдет Усама… Вмиг выплывет всё наружу: и письмо к Жослену, и остальное. Что именно остальное, Марьям не знала, но чувствовала, что скрывать ей есть что. А как эмир поступит с предательницей? Лучше бы уж ей совсем не уходить из Манбиджа… Пучеглазый Иса опасен, но он вполовину не так страшен, как эмир Балак.
Марьям не знала, что войско после долгого боя и победы напоминает бухарское блюдо кавурдак. Всё перепутано, воины перемешались, как куски баранины, говядины и козлятины в котле. Найти Усаму, да еще и в расположении чужих войск — дело безнадежное. У эмира Бурзуки порядка, может, и побольше, но откуда посыльному этот порядок знать? Вот завтра — другое дело. Завтра предстоит опасный день.
— Лучше я расскажу повелителю о румийских собачках. Они такие смешные, мяса не едят. А когда поймают на охоте птицу, съедают голову.
— Голову? Удивительные собачки. Был и у меня похожий случай: снесли одному бунтовщику голову, а она катится по ковру и кричит: «Караджахи! Проклятье тебе, что спал с моей женой!»
Мысли эмира скакали в причудливом беспорядке. Каждое слово девушки находило отклик в его душе. Если бы только душа его не была душой солдата…
— А у раиса Халебского была жена, я слышала: брови изогнутые, словно лук, сама тонкая, будто тетива…