— Всем молчать! — выкрикнул Габриэль. — Слушать меня и подчиняться беспрекословно!
Рассказ шейха оборвался на полуслове. Тишина упала на людей шелковым покрывалом, и взгляды разбойников обратились к предводителю.
Как всегда бывало с Тенью в часы опасности, лица их казались ему чудовищными. Выпученные глаза, растрепанные бороды, шрамы. Ни один из разбойников не улыбался. Они не умели. Всё, что у них получалось, — это гаденько подхихикивать, сально гоготать, плотоядно ухмыляться и разражаться зловещим смехом. Когда кто-нибудь из них показывал зубы, от их щербатых оскалов в сердцах поселялась дрожь.
— Всё меняется, — громогласно объявил Габриэль. — Знайте же, что мне было видение. Наш имам, Гасан ас-Саббах, умер.
Вздох ужаса разнесся над ассасинами. Габриэль продолжал:
— Кийа Бузург Умид вернулся в Аламут. При этом он наделил меня особыми полномочиями. — Тень достал из-за пазухи подмененное письмо и помахал им в воздухе. — Вести разговоры с представителем франков мне дозволено.
— Но, повелитель… — робко начал Кубейда. — Мы хотели бы посмотреть на это письмо.
— Подойди и возьми.
Ассасины вздохнули и потупились. Заискивающий тон, которым разговаривал шейх, не предвещал ничего хорошего. Так оно и оказалось. Когда Кубейда протянул руку за письмом, Габриэль ткнул ассасина ножом.
— Так будет со всяким, — объявил Тень, вытирая заляпанный кинжал о бурнус Кубейды. — Со всяким, кто усомнится в моих словах. Мне и Аллаху не нужны умники. Мне и Аллаху нужны добрые мусульмане, готовые нести свет истины кафирам.
— Габриэлю — благословение и привет! — слаженно рявкнули ассасины.
Им стало легко и спокойно. События шли по накатанной колее. Всегда так было, что кто-то приказывал и убивал, если приказ не исполнялся. Всемирный порядок остался неизменным.
— Отныне и до послезавтрашнего дня вы должны оставаться на месте. Вы нужны мне все.
Все — это две шайтановы дюжины. Третья дюжина дежурила в городе: шпионила, вынюхивала и творила непотребства. Ослушник Кубейда был сороковым.
— В моем сердце вопрос, уважаемый начальник, — поднялся с места Ахмед Поджигай. — Я хочу навестить в городе приятеля.
— Лишь гиена и волк вам приятели, — любезно отвечал Тень. — Ты понял, Ахмед?
— Видит Аллах, понял! — И добавил сквозь зубы — так, чтобы не слышал предводитель: — Тогда ты, Габриэль, должен быть нам всем другом. Но я не вижу этого, клянусь разводом со своими женами.
— Франкский король посмеялся над нами. Он прислал женщину разговаривать с нами.
— Смерть ей и ему! — рявкнули ассасины. — А также им всем!
— Именно. А для этого нам следует кое-что предпринять.
Дверь распахнулась. Как всегда не вовремя, ворвался малыш Гасан:
— Деда! Мой знаменитый деда Джебаил!
— Ишь, постреленок, — умилились ассасины. — И не ведает, что врываться к старшим запретно для него.
Не успел Габриэль сурово нахмуриться, как мальчишка повис у него на шее:
— А что я знаю, деда! Слусай зе.
До ассасинов доносились лишь отдельные слова: «лыцаль», «месь не дал», «на клысе сидит». От удивления Тень забыл даже отшлепать ребенка.
— Воистину Аллах благоволит нашему делу! — воскликнул он, когда Гасан закончил ябедничать. — Только что планы кафиров стали открыты нам и дозволены. Отныне в них нет тайны.
— Повелитель, давайте зарежем их в их же постелях! — схватился за кинжал Ахмед.
— Нет. Кафиры привычны к сражениям. И хотя один правоверный стоит в бою десяти франков, мы рисковать не станем. — Тень поманил своих соратников к себе: — Вот восемь фиников. Кому их дать?
— Мне! — объявил Ахмед по прозвищу Поджигай.
— И мне! Мне! — вразнобой загомонили ассасины. Последний финик достался маленькому Абдулле.
— Каждый финик — это жизнь одного из франков. Я объясню вам, как поступить. Завтра Аллах поможет вам погубить всех спутников проклятой франкской девицы.
Малыш Гасан сидел с сияющими глазками:
— Это мой знаменитый деда Джебаил. А у вас нет такого деды!
МЕЛИСАНДА И ВЕНЦЕНОСНЫЙ УПРЯМЕЦ
Гильом де Бюр умел находить нужных людей. Может, по запаху, а может, по внешнему виду, но в любой толпе он безошибочно выделял тех, кто ему нужен. Наверное, потому, что сам принадлежал к таким. Разговаривая с Бертраном, коннетаблем Антиохии, он не мог отделаться от ощущения, что стоял перед зеркалом.
— Сир коннетабль, вы, конечно, понимаете, что я приехал в Антиохию не просто так.
Бертран оценил величину брюха Гильома и утвердительно кивнул. Сам он был толще де Бюра и оттого относился к нему покровительственно.
— Ядумаю, сир коннетабль, вы приехали, чтобы переговорить с князем Боэмундом.
— Именно так, сир коннетабль. Мы, видите ли, хотим Тир воевать…
— …и вам нужны войска. Сколько?
Как уже говорилось, Гильом прекрасно понимал Бертрана. А потому знал: вопрос «сколько» мог относиться к чему угодно, только не к численности войск.
— Наклонитесь поближе, сир коннетабль, — ответил он. — У стен могут быть уши.
Бертран отечески улыбнулся. Дворец князя строился по последнему слову зодческого мастерства. В стенах побулькивали «глухие» фонтаны — чтобы исказить звуки разговоров и сделать их недоступными слуху шпионов. Вместо ковров стены украшали цветные мозаики. От них зал казался гулким и холодным, но зато никто не мог спрятаться за ними. Дворец был защищен от подслушивания. И всё же, всё же…
— Говорите шепотом, сир коннетабль, — разрешил Бертран. — Я весь внимание.
Поросшее черным жестким волосом ухо антиохийца придвинулось к де Бюру. Он прошептал несколько слов, и брови Бертрана одобрительно поползли вверх.
— Это князю. Вам же, сир коннетабль, причитается другая сумма…
Вновь шепоток.
— Так-так. Это весьма приемлемо, сир коннетабль. Очень даже.
— И вы посодействуете в моем деле?
— О! Еще как. Видите ли, сир Гильом… Вы ведь позволите так себя называть?..
— Несомненно. Мы ведь друзья, сир Бертран.
— Истинно, сир Гильом, истинно! Так вот, друг мой, будем смотреть правде в глаза. Мессир Боэмунд — маленький своевольный паршивец. Он склочен, упрям, дерзок. Вбил себе в голову, что не будет слушаться ничьих советов. Мальчишка!
— Значит, он неуправляем?
— Отнюдь. Как раз из-за этого упрямства им легко вертеть. Дело в том, что, кроме вас, аудиенции попросили еще двое. Некто румиец Алексей и… догадайтесь, сир Гильом.
— Хм? Понс Триполитанский?
— Холодно.
— Тогда — Жослен Эдесский?
— Лед. Лед и снег.
— Сдаюсь, сир Бертран. Не томите! Неужели Морафия?
— Нет, друг мой. Мелисанда, дочь короля Балдуина.
— Христос превеликий! Быть того не может! И чего она хочет?
— Ей нужны войска, чтобы атаковать Халеб. Взбалмошная девчонка мечтает освободить своего отца.
— Но помилуйте, сир Бертран! Так же политика не делается. Кто в силах захватить Халеб, где собраны добрые три четверти всех сирийских войск?
— Именно поэтому аудиенция Мелисанды назначена после встречи с румийцем.
— А моя?
— А ваша, сир Гильом, состоится в последнюю очередь. Но я бы посоветовал на нее не ходить. Отговоритесь какими-нибудь пустяками. Важно дать мальчишке понять, что мы без него обойдемся.
— Странный способ добиться своего.
— Верьте мне, сударь. Это вернее всего приведет вас к вашей цели.
Да. Таков парадокс юношеских прыщей и ломки голоса. Сперва тебе двенадцать. Потом тринадцать и четырнадцать. Потом — целых шестнадцать! Время идет, неумолимо приближается старость, а окружающие всё не замечают тебя. Что остается делать?
Боэмунд II сполна хлебнул горестей и обид, присущих шестнадцатилетнему возрасту. Отец его — легендарный де Тарент — тоже носил имя Боэмунд. Мальчишке постоянно ставили на вид: «ваш папочка не чавкал за обедом», «если бы ваш отец вертелся за молитвой, как вы, он бы не захватил Антиохии». И, наконец, главное: «будьтежедостойнысвоегоимени!». О, это проклятье! Вся жизнь в тени отца. Куда ни ступни, куда ни плюнь, всюду де Тарент.