Маленький сириец с трудом поспевал за наставником. Уже начиная со слов «потребность необходимосущего» он начал подозрительно ерзать.
— Сиди спокойно, о порождение всех ишаков на свете, — прикрикнул Гасан. — Чего тебе?
— Великий господин, — захныкал мальчишка. — Я хочу писать. Я боюсь!
За стеной послышался шорох. От него в животе ас-Саббаха поселилась гулкая пустота. Лампа светила всё тусклей и тусклей; сейчас старик обрадовался бы даже вонючим масляным плошкам — лишь бы разогнали тьму.
— И потерпеть не можешь?
— Ай, господин, не могу! Живот мой подобен арбузу на бахче. Воистину я сейчас умру!
От маленького сирийца несло потом и страхом. Шорох стал явственней, в караульном помещении кто-то захихикал. Смех оборвался, и Гасан мог поклясться, что услышал женский вздох. Но откуда здесь взяться женщине?
— Старичка, поди, обидеть хочешь? Аллах да проклянет твою несдержанность! Делай свои дела здесь же! Немедленно!
Мальчишка затрусил к окну. Гасан как зачарованный смотрел на тусклый огонек лампы. Пламя вытянулось в сторону ковра, занавешивающего стену.
— Стой! — крикнул Гасан мальчишке. — Остановись ради Аллаха!
По поверхности ковра пошли волны — убийца, пришедший за Старцем Горы, искал край, чтобы откинуть его и ворваться внутрь. Ватными пальцами ас-Саббах нащупал кольцо.
— Во имя Сулеймана!.. — сипло закричал он. — Его печатью! мудростью и силой!.. Заклинаю!
Он потер кольцо, сам не зная, чего боится больше: убийцы или джинна, которого пытается вызвать.
МАРЬЯМ, ИЛИ ПУСТЫНЯ НЕ УЧИТ ВЕРИТЬ
Всё предопределенное творится днем. То, что ломает порядок вещей, — ночью. Почему? Ведь свет и мрак равно принадлежат Аллаху. Отчего тогда колдуны и джинны сильны во тьме?
Впрочем, что ей с этого… Завтра в полдень истекает время. Придется возвращаться в ненавистную пустыню, к тетке. Поди объясни этим харям-родственникам, что красавчиком его бабы вертят, как хотят. И без того сердчишко изболелось… А возвращаться — хуже проказы. Да и жизнь пустынная не мед. Голод, болезни. Грабители из пустыни налетят — мужчин перебьют, баб обрюхатят.
Марьям передернуло. Сволочи… Но не с Исой же мутным жить! Говорят, он по ночам кровь у людей пьет. Уж лучше в деревню!
Только бы не к Исе и не домой. Потому что в деревне ей житья точно не будет. Камнями побьют. После той ночи, когда Хасан ее — в шатер…
При мысли о запретной ночи живот Марьям свело тревогой. Ой! Что будет?.. Известно ведь: если мужчина и женщина до свадьбы уединяются, третьим с ними — шайтан. А Хасан — человек праведный, богобоязненный. Значит, это она, Марьям, во всём виновата? Как говорится в Коране, порченым — порченые.
Неужели она — падшая?
Воздух в крохотной каморке скручивался жаркой отравой. От кухонной вони и смрада конюшен кружилась голова. Рубашка липла к телу. Хасан не осмелился поселить девушку на женской половине и выделилией комнатушку в помещениях служанок.
По узкому коридору пришлось идти на цыпочках. Ай, Аллах, всё бы отдала, только бы никто не услышал! Сердце грохочет, оглушает, по всему дворцу отдается. Как они спят в таком шуме?
Нужную дверь Марьям нашла по запаху. Густой дух подвявшего рейхана и кунжутного семени перебивала струя благоуханий — острых, оглушающих, бесстыжих, как сама Мара.
Теперь постучать. Тук. Тук. Тук-тук. Нет ответа. Ох! Что за беда такая? Словно жестокий меняла отнял у Марьям тело, дал мешок хлопка. Неужто ушла?.. К стражникам своим?.. за тем самым, запретным?..
Договаривались ведь!
Где-то вдали хлопнула дверь. Послышались шаги — мужские, уверенные. Открывай же! Марьям отчаянно заколотила в дверь — птица, рвущаяся из клетки. Или, наоборот, в клетку.
— Мара! Мара же!
А шаги всё ближе. Вряд ли гость забредет сюда. Ну что ему тут делать, среди служанок? Звуки шагов наполняли Марьям дрожью. Придет, увидит…
Ох, позору-то! Страху!..
Наконец в каморке завозились, заскрипела кровать. Дверь распахнулась, и бесстыжие Марины благовония ударили волной. Девушка торопливо отвернулась, прикрывая лицо полой абайи. Хозяйка стояла в проеме голая — лишь платок на плечи накинула. Бесстыдница!
— А, это ты, девочка моя… — пробормотала она. — Я — Мара, ты — Марьям… Как схоже… Заходи, не бойся.
Не дожидаясь, пока Марьям переступит порог, еврейка ухватила ее за руку:
— Ну? Принесла?
Марьям кивнула. Сил не было глядеть на блудницу. И разве не запретил Пророк (благословит его Аллах и да приветствует!) видеть аурат другой женщины?
Заметив смущение гостьи, Мара хихикнула:
— Что отворачиваешь лицо свое? Ты — Марьям, я — Мара. Разве не едины мы судьбой? Но вера отцов моих не лжет. Стала ты на дорожку скверную. Ну да ладно… Подожди. Не стану тебя мучить.
Послышался шорох. Мара накинула рубашку, но волос покрывать не стала.
— Я готова, — объявила она. — Давай что принесла.
Девушка робко протянула сжатую в кулак ладонь. Звякнул металл.
— Не жмись, не жмись, — подбодрила хозяйка. Лицо ее с тяжелыми крупными чертами в лунном свете, казалось, высечено из камня. Рыжеватые волосы вспыхнули серебром. — Знаю я, тяжело тебе… Не каждая и решится на такое. Да и дело злое вышло, обидел тебя Хасан. Знаю.
Марьям зачарованно смотрела в две луны, застывшие в глазах еврейки. А та всё бормотала:
— Не отыщешь ты управы у кадиев да шейхов, все они дружки, все звенья кольчужные — мужчины-то. Уж не гневайся: ты — Марьям, я — Мара. Пророк вон тоже мужчина был… На них и благоволение свое истратил. Да наша-то, женская сила не делась никуда.
Девушка даже не заметила, как при ней оскорбили Пророка (мир ему!). Но чего ожидать от Мары-чародейки? Все джинны и ифриты у нее в друзьях, порченой.
— Ручку-то открой! Открой кулачок-то, — цепкие пальчики ухватили запястье Марьям, выцарапали спрятанное. — Ого! Не поскупился Хасан, славно наградил девочку мою. — Блеснул в свете луны перстень с черной каплей рубина. Недобро звякнули монеты. — Я — Мара, ты — Марьям… Одна судьба, одно тело. Не понесла от него?.. Нет?..
Девушка испуганно мотнула головой. А кто знает: будь у нее под сердцем ребенок, может, обошлось бы?.. Рабынь в тягости и продавать нельзя. А она не рабыня! Эх, если бы не Имтисаль… Даже служанкой не оставила, стерва усатая!
— Нет так нет. Идем, — Мара обняла Марьям за плечи и повела к двери.
— Там же… эти… Стражники!
— Стражники? А вот посмотрим, что за стражники.
Женщины уже выходили в сад. Мара усмехнулась неведомым своим мыслям:
— Что они нам? Мужчины… Ни смотреть, ни видеть не умеют, глупцы, — и еврейка громко хлопнула в ладоши.
Марьям вжала голову в плечи.
— Глупенькая! — рассмеялась Мара. — Ты тоже вроде них. Вон видишь там, на крыше?
На фоне белой стены маячил силуэт. Человек беспокойно озирался, пытаясь понять, откуда идет звук. Даже на расстоянии чувствовалась его беспомощность.
— Это Иса. Не узнала? Хотелось бы мне ведать, куда он направляется… Но нас он не заметит. Успокойся, девочка моя!
— Это всё… Вера твоих отцов?.. — Еврейка вновь рассмеялась:
— Нет. Силы эти старше и Моисея, и Христа. И уж точно не Мухаммеду с ними тягаться. — Безумица вытянула руку, разжав пальцы.
В углублении ладони темнел порошок. Падалью и пеплом несло от него. Мара дунула, и могильный прах взвихрился в воздух. Марьям заколебалась: не вернуться ли назад? Но вспомнила худое лицо Исы и засеменила следом за колдуньей. В ее деле, считала она, могла помочь только магия.
Ночь добра. Ночь крадет у городов худшее — нищету отбросов, отбитую штукатурку стен, кости и песок под ногами. Оставляет же — серебристое сияние минаретов, нежный шелест листвы, свежесть и покой воздушных струй. Уж, верно, Аллах награждает праведников после смерти в месте, подобном этому!