— У нас возникли небольшие трудности с размещением греко-римских мумий из Бахарии,[10] профессор Лафет. Прибыли сорок пять саркофагов, в то время как мы ожидали только тридцать четыре. Ваше помещение — одно из трех в подвалах, где есть кондиционеры, и я решил…
— Вы плохо решили. Не может быть и речи о том, чтобы я делил свой кабинет с этими пятью несчастными хотя бы месяц потому, что какой-то дурак, сидящий в своем оазисе в четырехстах километрах от Каира, разучился считать!
— Заверяю вас, профессор Лафет, — пробормотал человечек, ломая руки, — мы отошлем их обратно при первой же возможности. Самое позднее — в начале следующей недели.
Вильнёв выпрямился в кресле, насколько позволяла его грузная туша, и тяжело опустил ладони на стол, продолжая сверлить меня взглядом.
— Вам не потребуется ваш кабинет в ближайшие дни, Лафет.
Он достал из ящика стола синюю папку и пустил ее по дубовой столешнице в мою сторону.
— Вы поедете производить инвентаризацию в Фонтенбло. Если более точно — в Барбизон.
Не знаю, какой вид был в этот момент у меня, но отлично помню, как выглядел мой начальник. Он мгновенно побледнел, и его шея на несколько сантиметров ушла в воротник рубашки. В оправдание ему надо признать, что на свете мало людей, способных выдержать убийственный взгляд, который был брошен на него богатырем-викингом почти двухметрового роста и со шрамом на лице.
— Ин… инвентаризацию? — угрожающе прошипел я. — Я?
Видя, что я стою на достаточном расстоянии или, скорее, что он находится вне пределов досягаемости, Вильнёв шумно прочистил горло, пытаясь продемонстрировать некое подобие достоинства.
— Можете быть уверены, Лафет, что я не предложил бы вам это, не имея достаточных оснований.
— Надеюсь, — сказал я с язвительной улыбкой.
— Я полагаю, вы хорошо знали профессора Лешоссера?
Я поморщился, прогоняя смутное воспоминание, которое грозило обрушиться на меня.
— Бертрана Лешоссера? Специалиста по античности? Конечно, я очень хорошо его знаю.
Мое сердце заколотилось. Коринф… Раскопки под руководством Бертрана. Мои последние раскопки. Мы извлекли из воды часть груза с большой римской галеры времен правления Нерона, затонувшей со всем экипажем и имуществом в те времена, когда император-певец предпринял рытье канала…[11] Этти… Уже почти полтора года…
Тяжелая рука легла на мое плечо, и я вздрогнул.
— Бертран умер на прошлой неделе, Морган, — густым баритоном вмешался в разговор второй хранитель. — Он упал с балкона.
Мне показалось, будто я получил удар в грудь. Сказавший это, хранитель египетских коллекций Франсуа-Ксавье, был человеком скромным и деятельным, одним из тех редких людей, которые относились к своей работе ответственно, и с ним я прекрасно ладил. Элегантность и чисто британская флегматичность сразу же, несмотря на типично французское имя, выдавали его английские корни. В растерянности я повернулся к нему, с трудом выговорил:
— Болезнь?
Вильнёв щелкнул языком.
— Или нападение, — тихо сказал он.
— Дома?
— Так говорится в полицейском протоколе. И в довершение всего, поскольку у Лешоссера нет наследников, он передал свою коллекцию в дар Лувру. Хотел бы я знать, что нам с этим делать, подвалы переполнены.
Я почувствовал, как мое плечо стиснула рука Франсуа, который, как и я, был шокирован его разочарованным тоном.
— Смените экспозицию в вашем кабинете? — с издевкой спросил я. — Или, может быть, в своем загородном доме? Здесь не требуется большого воображения, мсье Вильнёв.
Щеки Вильнёва побагровели и затряслись, словно желе. Он стиснул огромный кулак, словно намереваясь кого-то раздавить, — возможно, меня.
Я схватил папку и, хлопнув дверью, вышел, проскочил по лестнице в подвал и закрылся в своем кабинете в компании с мумиями, о которых уже начисто забыл.
Тяжело опустившись на стул, я налил себе половину кофейной чашки шотландского виски, оставленного в ящике моего письменного стола предыдущим стажером, и залпом выпил. Алкоголь обжег мне горло и опустился в желудок как расплавленная лава, но не принес ни малейшего облегчения. Холодный пот струился по спине, заливал глаза. Я вытер их дрожащей рукой, машинально погладив длинный шрам на лице. Бертран Лешоссер… Я и сейчас еще слышал крики, наполнявшие мои уши на берегу Коринфского канала.
— Осторожно! Профессор Лешоссер, перегородка сейчас рухнет!
— Возвращайте пловцов! Пусть поднимаются по двое!
— Но, профессор…
— Морган, что вы делаете? Вы сошли с ума? Вас может засыпать! Морган! Я запрещаю вам погружаться, вы слышите меня? Я запре…
Ледяная вода, соль во рту и ощущение, что ты плывешь в смоле, как в тех снах, когда изо всех сил стараешься бежать, но не можешь двинуться с места. Облегчение при виде пятерых пловцов в костюмах для погружения, поднимающихся на поверхность, которые знаками показывают мне, что все в порядке… А потом вдруг все как в тумане. Ураганом взметнувшийся с молчаливого дна песок, беспорядочные завихрения воды, вызванные падением десятков тонн мрамора и бетона в глубину канала… Растерянность… Страх… Где поверхность? Где дно? Маску сорвало… Боль… Лицо и руки разодраны… Кровь смешивается с песком и морской водой… Чья-то рука тянет меня за волосы, и наконец-то воздух… Гомон и снова громкие возгласы…
— Он ранен! Быстро! Вызывайте «скорую»!
— Одного пловца нет! Одного нет!
— Морган! Морган, вы меня слышите? Да где же эта «скорая»?
— Этти…
— Он в сознании, профессор…
— Мсье Лешоссер, одного пловца нет! Он не поднялся! Он остался под обвалом!
— О Боже! Надо спуститься за ним!
— Слишком поздно, профессор! Нам нужно заняться вот этим.
В ярости я смахнул с письменного стола все, что там было, и чашка разбилась о плитки пола. Мне было трудно дышать, словно каждый мускул на груди сжимал мои легкие.
— Прости, Этти… Прости…
Я сжал лицо руками, но знал, что глаза у меня останутся сухими. Я не умел плакать. Никогда не умел.
— Пожалуй, так достаточно, — сказал я, похлопывая по крышке саркофага, который Ганс с большим трудом помог мне передвинуть в угол кабинета. — Тебе надо бы немного поправиться, мой милый.
Мой стажер пыхтел как паровоз, и пот с него катился градом.
— Я не накачиваю себе мускулы анаболиками! — возразил он, поднимаясь на цыпочки в тщетной надежде пронзить меня взглядом.
Я ответил ему насмешливой улыбкой и напряг свой бицепс, который был больше, чем его ляжка.
— Жаль тебя разочаровывать, но у тебя это стопроцентная накачка, — язвительно сказал Ганс.
Он насупился и, что-то бурча, плавно, как только он один умел делать, опустился в мое кресло. Я осторожно провел пальцем по явно недавно облупившейся краске саркофага и поморщился. Подсобные рабочие причинили ему больше вреда, пронося через дверь, чем несколько сотен предыдущих лет. Какого черта вытащили этих мумий из их ящиков? А что, если прорвет какую-нибудь трубу? Я взглянул на старые трубы, что тянулись поверху, и после минутного колебания прикрыл саркофаги куском полиэтиленовой пленки, за которой сходил на склад. Лучше не испытывать судьбу, особенно после такого утра.
— А что, сгодится для твоей своры бумагомарателей? — сердито сказал Ганс и поморщился. — Здесь просто невыносимо.
Я постарался реагировать не слишком резко.
— И почему твой дед не послал тебя лучше стажироваться на лыжных гонках или в горах?
— Ты настоящий западный житель, вот кто ты! — расхохотался он.
Я недоуменно поднял бровь.
— Угу, это жители Запада, дедуся, придумали горные восхождения еще во времена, когда ходили на четвереньках. — Он выругался. — Если ты думаешь, что я не предпочел бы таскаться по чемпионатам на склонах Сиднея, а не подыхать от тоски здесь…
«И я тоже», — промелькнуло у меня в мыслях.
— Два часа, — сказал я, взглянув на его часы.
10
Бахария — оазис в Ливийской пустыне, где сохранилось много древних развалин времен Римской империи.
11
Римские императоры Юлий Цезарь (100—44 гг. до н. э.), Калигула (12–41 гг.), а затем и Нерон (37–68 гг.) лелеяли этот проект, который был осуществлен лишь спустя века. —