— А куда подевался Саша? — предельно откровенно отвечаю на этот вопрос. — Или ты решил слегка подработать, выполняя функции шофера? Надеюсь, мы едем в сауну?
— Не надейся, — с крохотной долей злорадства поведал Рябов. — Мы на самом деле едем к Студенту. Саша в отпуске. Я разрешил. Он пять лет почти без выходных. Говорит, не заметил, как сын вырос...
— Везет же людям, — искренне радуюсь семейному счастью своего личного шофера. — А мы когда отдохнем?
— С тобой отдохнешь, — почему-то вздохнул Рябов и скоропалительно добавил: — На том свете.
— Из чего следует такой печальный вывод? — замечаю, прикуривая сигарету в качестве наказания за въедливость не переносящего табачный дым Рябова. — Я ведь еще не принял решения по Туловскому.
— Зато велел передать дискету Студенту. Интересно, зачем?
— Из любопытства.
После такого чистосердечного признания Рябов коротко хихикнул и слегка увеличил скорость, пристроившись в хвост головной машины с охраной. По поводу безопасности у Сережи всегда был пункт со сдвигом. Впрочем, он за это деньги получает. Только вот даже многочисленная охрана в наши дни — дело ненадежное. Старика снайпер спокойно завалил в тот самый день, когда вокруг него три десятка телохранителей крутилось. Но кого мне бояться в родном городе, хотя не так давно на генерального директора фирмы «Козерог» было очередное покушение? Значит, Сережа выдерживает правильную линию поведения. Покушения-то на меня Арлекино организовывал, многие об этом догадались. Однако в конце концов вместо меня очень хорошие слова говорили по поводу самого Арлекино. На кладбище, само собой разумеется, где же еще о человеке доброе слово услышишь? Даже если это Арлекино, которого я исполнил собственноручно.
Сейчас киллера, отправившего на тот свет бизнесмена Арлекино-Никифорова, усиленно разыскивает Управление по борьбе с организованной преступностью. И еще долго искать будет. Средства массовой информации не станут катить на генерала Вершигору бочку, наполненную праведным народным гневом по поводу очередного нераскрытого заказного убийства. Потому что знающие ситуацию люди прекрасно понимают: тому, кто грохнул этого скота, надо бы при жизни изваять памятник.
Мы люди скромные, нам без надобности при жизни памятники даже на кладбище, а заказные убийства, как вдалбливает в голову моим согражданам четвертая власть, находящаяся на содержании второй, исключительно достижение нынешней демократии. Врут, как всегда, но откуда так называемым простым людям знать, что еще при царе Петре Первом полагалось за это преступление колесование.
Мне колесование точно не грозит. И даже расстрел, на который наложен мораторий. Интересное время: перестреляй хоть сто человек — больше пятнадцати лет не дадут. Кто о таком счастье мог бы еще пару лет назад мечтать? Только гнетут меня сомнения насчет того, что генерал вычислит убийцу Арлекино. Вершигора передал дискету по поручению господина Осипова в качестве аванса за мою будущую работу. Еще до того, как сам господин Осипов совершенно случайно отравился и разделил судьбу бизнесмена Арлекино, активно шестерившего на этого высокопоставленного чиновника.
— Слушай, Сережа, — обращаюсь к коммерческому директору, немного опуская боковое стекло автомобиля, — а чего тебя так Туловский тревожит?
— Потому что я тебя знаю, — спокойно отвечает Рябов, выдерживая скорость, разрешенную правилами дорожного движения. — Он ведь сперва в Питер звонил.
— Кто бы мог подумать, — чуть ли не возмущаюсь, услышав такое сообщение, и добавляю: — А когда получил от ворот поворот, пришел к нам. Отчего?
— Оттого, — поясняет Сережа. — Был бы жив Леонард Павлович — куда бы мы делись? Но ты всегда любил работать честно, и он об этом знает.
— Так на чем же основаны твои переживания, Сережа?
— На конкретной ситуации. Ты ведь вполне можешь посчитать предложение Туловского приемлемым.
— А разве это не так?
Рябов промолчал, изображая, что для него нет ничего важнее в жизни, чем придерживаться габаритов идущей впереди машины.
А ведь, если разобраться по совести, Туловский прав. Почти пятьдесят лет жизни он потратил исключительно на коллекцию. Себе во всем отказывал, семья от его скаредности стонала, а он, краснодеревщик — золотые руки, все, что зарабатывал, тратил на приобретение произведений искусства. Лазил по помойкам, полуразрушенным домам, чердакам, спасал от неминуемой гибели уникальные экспонаты. Да, были времена. Картину кисти Боровиковского можно было приобрести в комиссионке в качестве работы неизвестного художника за девять рублей. Зачем тогда говорить о том, что в прямом смысле слова валялось под ногами, вывозилось на свалки, выбрасывалось за ненадобностью в подворотни? Было, все было.
И была у Туловского коллекция, свыше шести тысяч уникальных экспонатов. Многие музеи посчитали бы за честь иметь их, особенно фарфор и старинные часы. Да и не только музеи. Как-то к Туловскому заявился сам Кобзон, предлагал такие деньги, что музеям сниться могут. Но разве настоящий собиратель когда-то продавал то, ради чего он живет на свете?
Пришлось Кобзону возвращаться в Москву ни с чем. В самом деле, можно подумать, у сокровищ Туловского нет наследника! Наследник этот не сын, естественно, который к тому времени в Германию перебрался, а дорогая любимая мать. В смысле родина, всю жизнь не позволявшая Туловскому забывать, кто он есть и чего при этой самой мамочке стоит. А как же иначе? Когда бы старик, не дай Бог, взял и помер, так его сыночку хрен бы хоть одни часики из коллекции затикали, даже если бы перед кончиной Туловский накатал десяток завещаний в пользу единокровного гражданина Германии. Пролетевший мимо коллекции Кобзон сейчас поет: «Украина — ненька, матушка — Россия...», а кому еще может завещать свое многомиллионное собрание пенсионер Туловский, кроме этой самой неньки, о которой иначе чем по матушке он никогда не отзывался?
Только оказалось, ласковая мама не собиралась ждать кончины Туловского, чтобы собранные им сокровища наконец-то достались кому они принадлежат по праву. Старик, видать, захмелел от всех этих новомодных рассказов про свободы и независимости, вдобавок возраст есть возраст. Еще бы, ведь теперь по телевизору говорят такое, за что десяток лет назад сроки вешали, вот скрытый антисоветчик Туловский на старости-то лет наконец и попался.
Поверил на свою голову во все эти бредни насчет нового курса государственной политики, общечеловеческих ценностей, частной собственности. Лучше поднял бы вверх эту голову да посмотрел, кто об этом распространяется, а потом изрек классическое: ба, знакомые все лица! Так нет, старик почему-то нагло сделал вывод: выцарапанные из объятий смерти на помойках и развалках, купленные за свои кровные произведения искусства принадлежат только ему.
Туловский решил съездить в гости к сыну, но вместо газеты с сообщением, что у нас, оказывается, уже есть частная собственность, почему-то прихватил с собой крохотную серебряную стопку и инкрустированную эмалью ложку. И тут из этой пятидесятиграммовой стопки на него обрушился такой поток радости, по сравнению с которым удар пудовой кувалдой по башке со старческим маразмом может пройти за сильное счастье.
Вместо Германии дед очутился в следственном изоляторе Службы Безопасности Украины, где понял, что представляет из себя отъявленного контрабандиста, изо всех сил подрывающего экономическую немощь родины. Наш теперь уже точно самый гуманный в мире суд постановил конфисковать всю коллекцию Туловского, лишь бы до него окончательно дошло, чего на деле стоит пресловутый человеческий фактор. Коллекцию Туловского упаковали в громадные, обитые железом ящики и отправили в национальный музей истории Украины в качестве народного достояния. В этих самых ящиках одна из уникальных коллекций Европы складирована до сих пор.
Все правильно, дедушка, сам виноват. Теперь за мной бегаешь. Раньше нужно было думать, а не нарушать советские законы независимой Украины. Заехал бы ко мне до своего визита в Германию, так я бы не то что эту ложку, а всю многопудовую коллекцию просквозил мимо таможни по месту назначения без глупых причитаний по поводу частной собственности и всего за десять процентов от ее стоимости. Зато теперь Туловский предлагает гораздо больше, лишь бы я вернул коллекцию. Вернее, музей ограбил. Не очень-то заманчивое предложение для человека, стоящего под законом. Я ведь в жизни кражи не санкционировал, в отличие от очень многих коллег, а потому всегда чувствовал себя относительно спокойно. Перед собственной совестью, естественно, насчет ненек-матушек у меня рефлексии никогда не возникало, а цена их любви к своим деткам общеизвестна...