Мне хочется думать, что именно шахматы были тем, что в определенной степени спасло меня от погружения в сумасшествие или от самоубийства. Конечно, прошли долгие годы с момента последнего шахматного урока, который дал мне отец, однако вскоре я открыл, что у меня не только еще оставались необходимые знания для построения достойной защиты на доске, но сейчас я начал находить в игре доселе неведомое мне удовольствие. За одну ночь мне удалось понять, что моя изначальная тупость в шахматной игре была связана, скорее всего, с насилием, сопровождавшим мое обучение шахматам. Маниакальное поведение стрелочника Виктора Кретшмара настолько отравили его уроки, что заставили меня поверить, будто мне от рождения не дано познать секреты этой игры. Теперь же, напротив, шахматы предоставили мне неоценимую возможность упражнять мой замученный обстоятельствами разум и восстановить тем самым здоровое начало моей личности, которое день за днем подвергалось угрозе распада среди распаленной нацистскими лозунгами толпы. Когда я сидел за шахматной доской, даже призрак Дрейера казался мне безобидным, и весь мир проходил передо мной, как если бы, по крайней мере на миг, я переставал существовать среди людей и становился одиноким божеством, свобода которого была беспредельна настолько, насколько бесконечны возможности объявления шаха королю.
Любопытно, что никто не проявил такого энтузиазма в связи с моим возвращением на тайную территорию шахмат, как Голядкин. Мои другие решения и колебания на жизненном пути обычно оставляли его равнодушным, как если бы речь шла о предсказуемых сносках в драме, содержание которой заучено наизусть. Но что касается шахмат, его интерес оказался столь чрезмерным, что это заставило меня почувствовать себя неудобно. Как только я попал в орбиту шахматных клубов и соревнований, Голядкин счел своим долгом превратиться в требовательного свидетеля моих побед и поражений за доской. Он непременно появлялся в залах во время начала шахматных партий и оставался там, молчаливый и внимательный, как и на суде моего отца, отмечая своей левой рукой каждый из моих ходов, принимая одобрительным кивком объявление о каждом из моих шахов или скрывая гримасу неудовольствия в тех случаях, когда ему приходилось становиться свидетелем потери мной шахматной королевы. Было ясно, что мой благодетель недостаточно разбирается в секретах шахматной игры и даже некоторых ее основных правилах. Тем не менее он следил за моими успехами с энтузиазмом вновь обращенного. И хотя обыкновенно Голядкин уходил раньше, чем я мог бы поприветствовать его, мой благодетель всегда оставлял меня с ощущением того, что шахматная партия была разыграна специально для него.
По истечении нескольких месяцев я достиг такого прогресса в шахматах, что мог похвастаться тем, что в то время в Берлине не было ни одного шахматного мастера, который, хотя бы раз, не признал свое поражение в игре со мной.
— Все, кроме одного, — спровоцировал меня в один из дней Голядкин, как только до него дошла весть о моем хвастовстве, и он добавил, что, если я того захочу, он добьется включения меня в шахматный клуб Рейнхарда Гейдриха, постоянным и самым сильным игроком которого был Тадеуш Дрейер.
Этого было достаточно для того, чтобы внезапно вернуть меня в реальный мир. До этого дня Голядкин никогда не показывал, что ему известны секретные мотивы моего однажды заданного ему вопроса о Дрейере. Однако теперь было несомненно, что мой благодетель всегда их знал. Более того, он терпеливо, как если бы сам по какой-либо причине, выходившей за рамки его связей с моими родителями, содействовал наступлению благоприятного момента, чтобы поспособствовать встрече, которая, как того и хотел стрелочник Виктор Кретшмар, не могла закончиться грубым убийством, а должна была состояться за шахматной доской.