Моей первой мыслью по дороге домой был вопрос, как Голядкин попал в руки Дрейера. Мне казалось невероятным то, что двое столь разных людей, державших в руках нити моего существования, могли фигурировать в одной и той же сцене. Если Голядкин был не чем иным, как инструментом в руках узурпатора судьбы моего отца, то в этом случае каждое мое достижение должно быть расценено как унизительное и, вследствие этого, неприемлемое для мести Дрейеру. Или же, что еще хуже, возможно, в этом случае требование моего благодетеля обыграть в шахматы Дрейера вместо того, чтобы убивать его, было хитроумным способом уменьшить агрессивные намерения злопамятного юноши в отношении его шефа. Этот молодой человек перестал бы надоедать ему, только полностью поверженный генералом, для которого это вторичное унижение Кретшмаров стало бы подтверждением того, что само его имя и героическая судьба есть не что иное, как божественный знак судьбы.
С другой стороны, мысль о том, что связь между Дрейером и Голядкиным могла быть делом, никак не связанным с моей карьерой, не слишком успокоила меня. Через несколько дней я понял, что не этот немыслимый союз противников, а скорее увиденное вблизи лицо Дрейера, знакомое мне до этого по разрозненным фотографиям и мелькавшее на митингах, было на самом деле тем, что будоражило мой разум. После встречи тем берлинским вечером постоянно маячило в моем сознании это лицо, гармония черт которого вдруг показалась мне чем-то очень близкой. Этот не совсем строгий профиль, этот слегка косящий взгляд и эти волосы, которые теперь начинали седеть, я тысячу раз исследовал, глядя на себя в зеркало. Теперь черты генерала Тадеуша Дрейера были даны мне с унижающей очевидностью моего собственного портрета в будущем, вовсе не такого, каким хотел бы видеть его мой отец, а такого, который все мы беззащитно несем с самого момента нашего зачатия и который остается с нами до последнего часа нашей жизни.
Вероятно, мысль о том, что Дрейер мог быть отцом, вначале была слишком тяжелой для того, чтобы считать ее верной. Однако со временем, не знаю, к своему несчастью или спасению, я перевел ее в эту категорию.
Наши войска вторглись в Польшу осенью 1939 года. События менялись с головокружительной быстротой, как если бы все свершалось первый и последний раз в истории. Гром военных маршей, колыхание штандартов и звон снаряжения сопровождали этот спектакль, в котором участвовали тысячи людей, готовых к жертвоприношению. В австрийском контингенте армии рейха царил безграничный энтузиазм, и, не стану отрицать, я и сам, забыв на время о том, насколько противным было для меня все это, позволил шквалу захватить себя.
После нашей несостоявшейся встречи в берлинских предместьях я мог констатировать, что мой благодетель в действительности был верным ординарцем генерала Тадеуша Дрейера. По-видимому, два этих человека познакомились и вместе сражались на злополучном Балканском фронте во время войны четырнадцатого года, и с тех пор Голядкин сопровождал того, кто вернулся с фронта с тем Железным крестом, который, как всегда считал мой отец, причитался ему. Было несомненным, что Дрейер знал о моем существовании, а точнее, непосредственно влиял на мою жизнь, как в другие времена он распорядился судьбой моего отца. Признаюсь, что вначале я не сомневался, что буду испытывать к нему лишь гнев, однако за месяцы, прошедшие с момента моего открытия до завоевания Польши, я почувствовал, что постепенно полностью отказался от такой оценки. Происшедшее столкновение чувств в конце концов убедило меня в том, что в результате спора причинил Виктору Кретшмару вред, что Дрейер, раскаявшись, решил по-своему компенсировать его. Эта малодушная и приспособленческая идея, посетившая меня не в первый раз, побуждала меня не доводить мою месть до крайности, однако именно это убеждение помогло мне то стрессовое состояние, которое было сродни лихорадочному падению в пропасть. Но в то же время в мою душу стали проникать безнадежность и тревога, вызванные осознанием того, что я, зная об истиной роли Дрейера в моей судьбе, продолжал чувствовать себя сыном поверженного стрелочника Виктора Кретшмара.