Я всегда знал, что мне будет нелегко пробиться к Тадеушу Дрейеру, однако никогда не мог представить себе, что его судьба сложится таким образом, будто сама история века поставила себе целью защитить этого человека. В тот год, помимо страшной неразберихи, связанной с неожиданной победой нацистов, Берлин встретил меня известием о том, что давний соперник моего отца, получив чин генерала, вошел в число ближайших соратников маршала Геринга. Никто с точностью не мог сказать мне определенно, какой была его роль в высшем руководстве рейха. Однако, наблюдая за тем, как ненавязчиво вел он себя при публичных появлениях и двусмысленно при получении новых назначений, можно было предположить, что он является у Геринга руководителем какого-либо проекта высокой секретности. Некоторые офицеры, с которыми вскоре мне удалось при посредничестве Голядкина познакомиться, говорили о Дрейере уклончиво, как если бы речь шла о ком-то высокопоставленном, одновременно мощном и неудобном, о пришлом австрийце, взлет и назначения которого, получаемые от Геринга и даже самого фюрера, были для них необъяснимы. Голядкин, со своей стороны, высказывался в его защиту, хотя его собственные связи с нацистами, как и у многих деловых людей того времени, носили скорее экономический, чем политический характер. В связи с этим он выражал свое сожаление, что не может помочь мне в расследовании того, какую роль играл во всем этом Дрейер.
— Если вас так интересует полиция, — сказал мне Голядкин без особого энтузиазма во время одной из немногих бесед, которые я мог вести с ним, — то я советую вам немедленно пойти на службу в армию и как можно скорее вступить в партию.
Предложение не было совсем уж бессмысленным, и было очевидно, что мой благодетель располагал необходимыми средствами для того, чтобы моя военная карьера началась наиболее благоприятным образом. Его кабинет всегда был переполнен молодыми провинциалами, которые, как и я, ожидали знака этого мецената германской молодежи для того, чтобы шикарно одеться и немедленно оказаться в охране какого-либо офицера, задолжавшего достаточно, чтобы не отказывать ни в чем тем, кого рекомендовал Голядкин. Любопытно, что впоследствии я никогда не сталкивался больше с этими жаждущими молодыми людьми, но был уверен, что наш могущественный благодетель сумел пристроить их в лоне рейха со всем старанием, какое свойственно тем, кто в числе других дергает за нити, движущие человечеством.
Итак, вначале я постарался только частично последовать совету Голядкина. В тот момент я считал полицию скорее слабым звеном управления. Кроме того, эта среда в определенной степени была чужда мне как австрийскому гражданину и, возможно, давала слишком медленный карьерный рост для того, чтобы однажды добраться по этому пути до генерала Дрейера. Так что я ограничился вступлением в молодежное объединение национал-социалистической партии в ожидании того, что вскоре, тем или иным способом, мне предоставится возможность, о которой я столь страстно мечтал.
Позже я понял, что в действительности поступление с самого начала на военную службу в армию рейха привело бы меня к тем же самым результатам. Я говорю об этом не только исходя из очевидного явления, что любая карьера в среде немцев заканчивалась тем, что становилась военной, но и потому, что генерал Тадеуш Дрейер, преобразившись из преследуемого в преследующего, так или иначе, рано или поздно нашел бы меня. Мое противостояние ему не являлось вопросом времени и не зависело от тех решений, которые, как я полагал, были приняты мною свободно. Потому что на самом деле эта свобода была иллюзорной. Сам того не ведая, я выполнял тогда роль ходока по лабиринту, выходы из которого то закрывались, то открывались лишь для того, чтобы привести меня туда, куда хотели другие. В целом в те годы я наслаждался такой же призрачной свободой, как обезумевший грызун, который бегает по хаотичной модели внутри замкнутого пространства.
Мои дни в рейхе были до головокружения заполнены делами и событиями, что было характерно для того времени, и чередовались с успешным обучением в Колледже железнодорожных инженеров. При этом страстное желание пробиться к генералу Дрейеру, если предоставится такая возможность, никогда не покидало меня, но, признаюсь, в определенные моменты я даже забывал цель, которой должны были быть подчинены все мои действия. В тогдашнем Берлине все личные мотивы казались ничтожными, какими бы они ни были. Даже выстраданные мечты отдельных людей претворялись в огромный сплав общего высокопарного будущего, в котором людям, подобным моему отцу, уже не полагалось беспокоиться о своих частных нуждах и тем более о законности имени, которое растворилось бы в энтузиазме анонимных и счастливых толп. Подобная перспектива могла ослепить любого человека, но иногда, когда я вдруг мрачнел во время митинга или парада, скрытая пружина моих причин пребывания здесь, далеких от идей приютившей меня партии и даже противоречащих ей, требовала от меня разумного осмысления действительности и конкретных воспоминаний о несчастье моего отца. Тогда я возвращался домой с тяжестью в желудке или просто погружался в бесконечные пьянки, которые очень плохо помогали преодолению вреда, причиняемого мне, как и множеству других людей, этой беспощадной борьбой ликующей толпы с неповторимой душой каждого человека.