Я не хочу, чтоб кто-нибудь приник к моей печали.
Уйди, сегодня мне не надо никого.
И ни шагов, которые б знакомо зазвучали,
Ни взгляда, дорогого взгляда твоего.
Оставь меня, и дверь мою плотней прикрой сегодня.
И ветру свежему не открывай окна.
Сегодня как-то все скучней и безысходней
Душе, которая уныла и темна.
Моя печаль ко мне издалека проникнуть хочет,
Ее не знаю я. Но к каждому из нас,
Кто весело поет, кто плачет иль хохочет,
Она приходит тихо в свой урочный час.
Тогда встает в душе так много жалоб и сомнений
И что-то плачет, а она издалека
Твердит — и голос тот уныл, — что жизни цвет весенний
Дает плоды, в которых пепел и тоска.
МОЯ РАДОСТЬ В ТРАВУ УПАЛА…
Моя радость в траву упала, добрые люди, подойдите, принесите светильник алый, ее найти помогите.
Моя милая уехала с всадником белым, они скакали прочь от меня, я метко направил стрелы, и милая упала с коня. Когда же стемнело, уехал куда-то всадник белый…
Принесите светильник алый, добрые люди, подойдите — моя радость в траву упала, ее найти помогите.
«Не в нее бы метить надо верной стрелой, ты б нашел живой свою радость, и она бы помирилась с тобой». — Увы! я в него не посмел метить верной стрелой — он был слишком высок и бел с своей золотого косой.
Моя радость в траву упала, добрые люди, подойдите, принесите светильник алый, ее найти помогите.
«Если белый всадник исчез, поставь на могиле крест!
Ты можешь искать целый век, ты найдешь землю, и весной траву, и зимой снег и кресты, и кресты на могилах. Ты можешь искать целый век, но тебе не найти твоей милой!»
Принесите светильник алый, добрые люди, подойдите — моя радость в траву упала, ее найти помогите.
Мои глаза — как два черных бриллианта, их блеск волнует и жжет. На мне черная шляпа Рембрандта, черен мой редингот.
Лживая улыбка, взгляд наивный и неуверенный (о природа, ты и это позволила!), и я как будто жую дерево, когда говорю с моим братом невольным.
Перед Сен-Жермен Д’Оксерруа я гляжу на Лувр в часы заката, моя тень дрожит тогда меж теней готических статуй.
Я хотел бы быть королем, каким-нибудь Людовиком XIII, но поэт в сердце моем хочет всему улыбаться.
О Господь! Он дал сердце мне, у меня сердце как у всех — и Он, Всесильный, тешится, бросая пламя в снег.
Я заставлю дрожать все лиры, я верую в жизнь и в любовь, в моих думах сливаются золото и кровь с белыми розами и с Шекспиром.
Печаль — вино, но терпкий вкус его томит и ранит.
Душа, которая была сильна,
Его изведав, слишком хрупкой станет
И не захочет сладкого вина.
Моя душа — она познала яд печали слишком рано,
И ныне только от него
Еще дрожат, как незалеченные раны,
Останки сердца моего.
«Старуха та похожа на столбы дорог…»
Старуха та похожа на столбы дорог,
Согбенная средь белой, теплой пыли.
Гроши прохожих пляшут у застывших ног,
И четки на морщинистых руках застыли.
Ее глаза подобны трепету лампад
Над серым камнем брошенной давно гробницы,
И губы мертвые испуганно дрожат,
Как будто шорох мертвых листьев в них таится.
Я иногда усталый на закате дня,
Свой шаг пред городом немного замедляя,
На перекресток прихожу, где ждет меня
Под тоненьким крестом она, слепая.
Я думаю — вот зеркало моей души,
И ей, старухе, тихо говорю: «Послушай,
Прими ты и мои несчастные гроши
И помяни, молясь, мою слепую душу!»
Сен-Жорж де Буалье
(1876–1947)
На дороге, опоясанной рядами скал,
Я Бродягу-Горе увидал.
Он, унылый, захотел войти в мой тихий дом,
Знаки делал мне сухим листом.
Но, покоен, я смеялся в горнице моей
Над игрой его сухих костей.
А тогда он крикнул мне, и голосом таким,
Что я пал покорно перед ним.
Он вошел ко мне, и, робко подойдя к нему,
Взял я посох и его суму.
Я хотел бежать тогда, но приподнять не мог
Злую тяжесть ослабевших ног.
Я почуял, что теперь нельзя уйти назад,
Что органы дальние гремят.
Он мне руку подал, и я сам себе сказал:
«Твой последний, смертный час настал».
Колокол рыдал вдали, и серый херувим
Пролетал над вереском сухим.
Но уныл и бледен, точно призрачная ночь,
Страшный гость ушел куда-то прочь.
И остался я один, а вдалеке, играя и горя,
Жемчугами капала заря.