— Стариков Алексей Викторович…
— Спасибо, я помню. Фамилии, имена, отчества и лица я запоминаю автоматически, — с легкой улыбкой произнес Николай Николаевич, — издержки бывшей профессии, что поделаешь. Каково, кстати, ваше мнение об этом советнике?
— Сложный человек, крученый, с какой-то тайной в прошлом, но на Плавского имеет огромное влияние, — и, предвидя дополнительный вопрос, Малюта добавил: — С чем это связано, я не знаю, но не проконсультировавшись с ним, генерал не принимает ни одного важного решения. Кроме того, Стариков — своеобразный руководитель ближайшего круга губернатора.
— Хорошо, читайте бумаги, у нас мало времени.
Документ, набранный на трех листах, представлял собой банальный анонимный донос, так как не был никем подписан, и извещал о преступной деятельности Павла Дракова и прикрывающих его генералов, руководящих силовыми ведомствами края. Малюта почти обрадовался знакомой теме, которой его так неожиданно заинтересовал недавний попутчик, и он уже собрался было все пересказать бывшему пэгэушнику, но какой-то внутренний сторож, практически, снял с языка уже готовые сорваться слова.
— О Дракове я что-то подобное слышал, но с Плавским они, как меня уверяли, на сегодняшний день друзья-партнеры. Говорят, чуть ли не на иконе в дружбе клялись. Вы знаете, Николай Николаевич, мне кажется, что о содержании этого письма Плавский, скорее всего, ничего не знает. Да и не стал бы он вам оставлять неподписанный документ.
— Документ он бы, может, и не оставил, а вот информацию к размышлению, как говорится в известном фильме, нам подбросили. Спасибо. Вопросы ко мне есть?
— Собственно, вопросов нет, но, признаться, волнуюсь я сильно, и определенные противоречия меня еще долго будут раздирать. Но вас не подведу, об этом можете не беспокоиться.
— Еще раз спасибо, всегда рассчитывайте на мою поддержку и не стесняясь звоните мне или Игнатию Ивановичу. Уверен, что мы сработаемся, подполковник подполковника всегда поймет.
В эту ночь над Москвой разбушевалась какая-то нездешняя, пришедшая из далеких веков буря. Такого Скураш, сколько жил в столице, не помнил. Летняя мирная темнота, столь желанная для влюбленных на укромных аллеях московских парков и скверов, в считанные минуты превратилась в почти живое косматое существо, облепившее и пронизавшее собой весь этот огромный город, с его многомиллионным населением, помпезными зданиями, мириадами электрических огней и пятью тлеющими углями Кремлевских рубинов — все исчезло с лица земли. И только клубящийся, сизый от безостановочно летящей сверху воды и бешеных вспышек молний мрак, подобный огромной, свалившейся на землю туче, накрыл холмистую землю древних угро-финнов, некогда отнятую у них коварными вятичами. Уличные фонари были бессильны справиться с небесной вакханалией и выглядели беспомощными огарками свечей в пульсирующем белесом зареве нездешней, потусторонней электросварки. Ветры всего мира, как ополоумевшие, носились по площадям и улицам обезлюдевшего города. Казалось, что всесильный и безразличный к судьбам людей Сварщик решил наконец выжечь по контуру городских границ несостоявшийся Третий Рим и, отбив окалину молотком, забросить его на мрачную свалку своих неудавшихся проектов. Ветры, получившие полную свободу, бесновались, как почуявшие кровь наемники, ворвавшиеся в побежденную крепость. В воздухе летали, словно обрывки газет, огромные рекламные щиты, падали троллейбусные остановки, пингвиноподобные урны и вырванные с корнем деревья. Местами легковые машины кувыркались и скакали по площадям, как воланы перекати-поля в степи. С Большого театра содрало кровлю и, скатав ее в огромные рулоны, расшвыряло в разные стороны. Старинными кленами, росшими на набережной, повышибало огромные драконьи зубы Кремлевской стены, и они валялись у ее подножья бесформенными рыжими глыбами. Особенно ужасающую картину представляли собой старые столичные кладбища. Вековые деревья были выворочены, обнажая истлевшие гробы, порушенные ими надгробия и кресты обратились в груды битого мрамора и гранита, испещренные золочеными осколками эпитафий. Прах из разбитых погребальных урн, перемешавшись с дорожной пылью, разлетелся окрест и, смытый дождем, к ужасу бессмертных душ, стекал пепельно-желтыми потоками в городскую канализацию.
Утром, как ни в чем не бывало, взошло радостное и беспечное, словно улыбка идиота, солнце. Оно безразлично щурилось на учиненную ночью разруху.
Люди, беспечнейшие из созданий, когда-либо живших на земле, влекомые своими каждодневными делами, пробегали по искореженным улицам и, бросив мимолетный взгляд на раздавленные деревьями машины, в душе радовались своему безденежью, не дающему возможности обзавестись собственным автотранспортом; и, с облегчением вздохнув, спешили на троллейбусные остановки. И только здесь, не найдя на месте привычные рогатые вагоны, начинали громко возмущаться. Где-то ближе к обеду добравшись до места работы, народ с круглыми глазами оправдывал опоздание ужасной бурей, которая, оказывается, ночью (а мы спали и ничего не слышали!) чуть было не сдула их родной город с лица Среднеевропейской возвышенности.
Проблемы города — это проблемы городских служб и отдельно взятого человека, как правило, не касаются, как не касаются его последствия цунами в Индонезии или выборов президента в собственной стране. Событие произошло, свершилось, о нем поговорили и дружно забыли. Так было и после той страшной ночи. Стараниями городского головы, в самые короткие сроки в столице все было прибрано, вычищено, отреставрировано, на что из городской копилки были изъяты соответствующие средства, которых с лихвой хватило бы на возведение нового, тысяч на четыреста жителей, города. Конечно же, эти деньги городу были компенсированы за счет госбюджета, а проще говоря, за счет окраинных территорий необъятной страны. Там природные катаклизмы — явление привычное, народ попроще, да и от чужого глаза подальше. Так что устоявшие клены на набережной выкорчевали, ямы засыпали и разбили на их месте клумбы, зубья стене вставили, крыши починили, местам пристанищ мертвых вернули первозданный вид, благо родственники, как мураши, набежали собирать, спасать и восстанавливать свои дома скорби. И все. Буря забылась. Метеорологи, как всегда, объяснили причины ее возникновения перепадами атмосферного давления, столкновение холодных и теплых фронтов, и этого научного мракобесия оказалось достаточным, чтобы люди в него поверили. Только несколько городских сумасшедших да с десяток стареющих, прозорливых и потому никого уже не боящихся батюшек, стали что-то невнятно бубнить о знамении Божьем, о его попустительстве, а самые буйные и дряхлые со страхом заявляли о посещении города главным Супостатом, самим Люцифером. Не могла, дескать, простая буря посшибать кресты на многих церквах, сколько и каких ветрищ-то было прежде, а кресты столетиями стояли, а здесь — на тебе — в одночасье и оземь! Нет, неспроста это все, по грехам и делам нашим воздается! И проломы в Кремлевской стене неслучайны, так ли уж ее деревцом прошибить можно? Нечто она не крепость, не детинец? Ее вон большевики с орудий разбомбить не смогли, а здесь гибкой макухой клена кирпичагу разворотило! Быть такого не может! Видно, сам рогатый ходил туда! Ох, не все чисто нынче за этой стеной, а ведь там испокон томятся чаянья и надежды народные! Молись, молись, Русь православная и инославная молись, как умеешь, ибо не ведаешь ты, что грядет, и отчего туча та пришла с северо-запада.
Инаугурация из чужого, непонятного и труднопроизносимого слова в российском сознании быстро превратилась в синоним пышного праздника с хорошей, затяжной пьянкой. Особенно гулял и веселился служивый люд, для которого восшествие на руководящее место президента, губернатора, мэра или иного главы, означало окончание «межлизня» соответствующего уровня. Наконец-то после стольких волнений, интриг и подлостей появилась новая властная жопа, которую, согласно древней традиции, следовало впредь обихаживать своим чиновным языком, служа ей и поклоняясь. Ну, а уж если тебя соизволили позвать на само таинство снисхождения власти на избранника судьбы, то веселью твоему и оптимизму не должно быть ни конца ни края.