В просторной двухсветной зале, с огромным, почти рыцарским столом посередине, в ожидании маялось человек двенадцать. Даже непосвященного взгляда было достаточно, чтобы смекнуть — народ здесь собрался непростой, всей стране известный и друг для друга не всегда приятный, однако, прочно повязанный одной незримой цепью, имя которой отечественный капитал. Где-то там, вне стен этого хитрого домика, все нынешние ожидальцы слыли непримиримейшими врагами и оголтелыми конкурентами. Они денно и нощно вели друг против друга настоящие войны на полное финансовое, а иногда и физическое, истребление друг друга, но здесь, в этих заповедных стенах, как по мановению волшебной палочки, они превращались в обычных, может быть, излишне серьезных и излишне располневших обывателей из старого и милого их сердцу местечка. Почему все произошло именно так, а не иначе, и именно им достались все ключевые позиции в отечественной экономике и финансах — вопрос весьма серьезный и настолько запутанный, что ответить на него с наскоку нелегко. Уж как-то так издревле повелось, что Россией, в общем-то, русские никогда и не управляли, и при великих князьях, и при царях, и при коммунистах, да и сегодня эта традиции не нарушена, и, возможно, правы те философы, которые считают «русскость» категорией наднациональной и к вопросам рода и крови никакого касательства не имеющей.
Амроцкий буквально ввалился в парадную залу, ни с кем не здороваясь, осушил пару бокалов шампанского, расторопно поднесенного на подносе лакеем в ливрее Александровских времен, и плюхнулся в первое попавшееся кресло.
— Все, господа, Рубикон пройден! — громко возвестил он.
Присутствующие в зале, до этого времени мирно беседовавшие, моментально повскакали со своих мест и окружили того, которого так долго дожидались. Всем не терпелось узнать из первых уст новость, о которой уже давно поговаривали в московской правящей макушке. Итак все сгрудились вокруг Михаила Львовича в трепетном ожидании.
Амроцкий, явно набивая себе цену, сидел, как каменный истукан, с полузакрытыми глазами, только едва уловимая улыбка загадочно блуждала по его толстым губам. Это был очередной пик его славы, его всесилия и значительности.
— К порядку, господа! — ударив небольшим молотком о бронзовый гонг, возвестил преклонных лет господин в старомодном сюртуке и сатиновых нарукавниках. — К порядку, господа! Прошу всех к столу. Начнем наше неформальное общение.
Все, включая виновника собрания, безропотно потянулись к столу, за которым у каждого было свое строго определенное место. Странный человек с молотком так и остался стоять у небольшого, расположенного чуть в стороне от основного стола изящного бюро с резными золочеными ножками. Публика рассаживалась по местам и, казалось, не обращала на него никакого внимания. Восстановилась тишина, и взоры всех с нескрываемым нетерпением устремились к Амроцкому.
— Пужин! — как самую сокровенную тайну, торжественно возвестил Михаил Львович.
Звенящая тишина длилась долгие две—три секунды, показавшиеся всем вечностью. И тут вдруг грянула буря! Заговорили все сразу, вернее, не заговорили, а закричали в полный голос. Народ снова повскакал с мест, замахал руками, не то ропот разбитой надежды, не то стон проклятий, не то рык возмущения метался по древнему залу и, отражаясь от высоких потолков и мраморных колонн, переплетаясь в нечто причудливое, нечеловеческое, превращался в почти живое существо, живущее своей, мистической жизнью.
— Да вы там все с ума посходили! — вопил один из ведущих банкиров.
— Все! Это полный конец! Это конец! Бежать, бежать отсюда надо и как можно скорее! — обреченно махал рукой нефтяник с ярко выраженным татарским лицом.
— Да с чего такой шухер? Можно подумать, хрен редьки слаще! Выживем и при этом! Чего галдим, единомышленники? Это еще далеко не погром! — пытался угомонить собравшихся смешной лысый человек, по совместительству, на пару с женой, работающий мэром одного из самых крупных городов в стране.
— Только нам октябрят не хватало! Они, конечно, ребята хорошие, но если какую ерунду замутят, так все лет тридцать кровавым поносам срать будут. Михаил Львович, надо что-то делать! Что вы молчите? — распалялся сосед напротив и медиамагнат по совместительству.
Кричали все, наверное, где-то с полчаса. Постепенно первые эмоции выдохлись, повисла тишина, и вдруг в нее ворвался громкий раскатистый хохот. Смеялся высокий молодой человек, в очках-велосипедиках, из бывших комсомольцев, умудрившийся прихватить в собственность огромный кусок нефтегазовой отрасли.
— Миша, ну и чего ты ржешь? — стараясь перекричать всех, обратился к нему кто-то из собравшихся.
— А что же мне, по-вашему, плакать, что ли? Вот придурки, возомнили себя солью этой земли! Надо было столько денег убухать в переизбрание этого пьяницы и параноика, чтобы заменить его на верного внучка железного Феликса! Вы как знаете, а я больше в разводках моего тезки участвовать не собираюсь и вас к тому же призываю! — бывший комсомоленок прекратил смеяться и, зло уставившись на Амроцкого, прошипел: — Что, Гапон, сияешь, как медная лампа? Думаешь, еще раз удастся нас законоводить и сбить влегкую приличный куш? Вот тебе хрен! — и он лихо закрутил кукиш.
— К порядку, господа! — дзынкнул молоток, и хрипловато прозвучал голос старика. — К порядку, господа!
— Действительно, — взвился мэр-миллионщик, привыкший всегда и всюду председательствовать, — одумайтесь друзья, так, чего доброго, мы друг другу в космы вцепимся…
— Ну, вам, допустим, с вашей лысиной это не грозит…
— Причем здесь моя лысина, на карту поставлено будущее страны, наше с вами будущее! Здесь не орать, не юродствовать, не вспоминать прошлые долги и обиды надо, здесь серьезный разговор требуется. По правилам нашего клуба каждый имеет право высказать свое мнение, и каждый волен его обсуждать, так давайте не будем нарушать вековых традиций. А вам, Михаил Самуилович, следует помириться с господином Амроцким…
— Или, согласно правилам, покинуть наше собрание навсегда — ненавязчиво, но тоном, не терпящим возражений, перебил мэра человек с молотком.
В зале воцарилась гнетущая тишина. Каждый из собравшихся знал, чем обернется для изгнанника отлучение от клубного сообщества. Смерть могла стать радостью избавления, по сравнению с теми унижениями и мытарствами, в которые автоматически обращалась жизнь изгоя.
Хадера, именно такое древнее слово служило нефтяному олигарху фамилией, сидел весь пунцовый и тупо буравил ненавидящим взглядом пространство перед собой. За последние годы он отвык не то что просить у кого бы то ни было прощения, а вообще видеть в людях себе подобных. Для него существовало только его слово и подвластная его воле покорная человеческая масса. Несмотря на свою молодость, он прекрасно знал, что банальные слова извинения, которых у него так домогаются, всего лишь дань традиции, и, выйдя с этого вонючего собрания, он будет волен, если захочет, стереть выскочку и клоуна Амроцкого в порошок, но сейчас традиция требовала повиниться, а повиниться значило, в первую очередь, унизиться. Унизиться все же было неизмеримо выгоднее, чем бросить открытый вызов всему миру. Зал, с кровожадностью римского Колизея, ждал его слова.
— Я беру свои обвинения обратно и прошу у господина Амроцкого извинения за мои несправедливые слова в его адрес.
Теперь все взоры обратились к Михаилу Львовичу, который в своем природном компьютере лихорадочно прокручивал сотни вариантов предполагаемой ответной реакции. Конечно же, он мог не принять дежурной фразы этого зарвавшегося спесивца, а потребовать объяснений по брошенным в его адрес обвинениям, но тогда собрание должно будет голосовать за проведение дознания и собираться еще раз, специально для разбирательства их тяжбы. Все это могло затянуться на годы, и в другое время он бы именно так и поступил, чтобы клещами, по миллиметру вытягивать из этого цэковского щенка нервы и деньги. В своем успехе Михаил Львович нисколечко не сомневался. Однако нынешние обстоятельства фактически не оставляли ему иного выбора, как принять извинения обидчика.