— Этично! — оживилась публика.
— Голосуем бокалами, господа! Тост контрольный, кто не выпил — тот Филипп Киркоров.
Вечер набирал обороты, уже скинувший пиджак Вертер, сам уселся за барабаны, кто-то из членов клуба взялся за гитары, Зараев сел за клавиши, и губернатор, обхватив огромной лапищей микрофон, запел свою любимую и рвущую душу песню о белых птицах.
После аплодисментов, поздравлений и клятв во взаимной верности все опять сгрудились у стола.
— Друзья, — проникновенно начал Плавский, — запомните сегодняшний день, отсель мы начинаем жить своей, не зависимой ни от кого жизнью. У нас есть все и, что самое главное, — любовь и доверие нашего народа. Мы без Москвы обойдемся, а вот обойдется ли она без нас, посмотрим! Хватит уже таскаться за кремлевскую стену, как козлы за морковкой, и выклянчивать у них наши же деньги. Больше такому не бывать! Слышите, Скураш, это и для вас говорится, так, что не стесняясь, доложите своему начальству все, что я говорю…
Малюта попытался что-то возразить.
— Не надо, — перебил его абсолютно трезвым голосом генерал, — не надо наматывать сопли на кулак! Докладывайте своему покровителю! Вишь, как его несет вверх! Он же вас в свое время мне порекомендовал наместником в край, наши добрые с вами отношения от этого не пострадают. Так и говорите, отвязался Плавский, и не дай Бог они меня там не поймут, у меня хватит и сил и воли напомнить им про Колчака, — и выпив, добавил: — Все, бал закончен, все по домам! Завтра наступит новая эра, всем рекомендуется хорошенько выспаться и не опаздывать на службу.
На следующий день ничего из ряда вон выходящего не произошло. Экспедиционный корпус никто формировать не бросился, в новые Семеновцы, Шкуро и бароны Унгерды записываться не спешили. Была правда, одна новость — губернатор заболел.
Москва, как всегда, проснулась в час дня по-местному времени. Малюта уже успел добраться до своего кабинета. Голова была слегка тяжелой, но работе российского чиновника такое состояние головы никогда помехой не являлось. Наместника подмывало позвонить Речину и поздравить их с Пужиным с очередным повышением. То, что Игнатий Иванович и сейчас останется при шефе, он нисколько не сомневался. С одной стороны, он и радовался за них, в кои-то веки, какие-никакие, а все же знакомые, могут стать руководителями страны, а с другой — внутри шкребли поганые кошки, рушился целый мир созданных за два года иллюзий, исчезала, распадалась, как тлен, наивная мечта. Они долго говорили вчера про это с Зурабом. Примитивно и смешно устроена жизнь человека, нет для него ничего постоянного ни в радости, ни в горе. Только что, кажется, радовался он переполняющей его любви, а глядь, уже ненасытные глаза блуждают по чужому телу. Нескончаемой и кричащей бывает боль утраты матери или ребенка, а проходят короткие дни, и из уст, недавно источавших рыдание, вырывается веселый смех, и бежит человек дальше, чтобы жить, приспосабливаться, где-то не договаривать, кому-то приветливо улыбаться, мимо кого-то проходить, не заметив. Из нехороших маленьких поступков складывается очень даже и неплохая жизнь.
Малюта все же в Москву позвонил. Трубку поднял сам Речин, выслушал поздравления, поблагодарил.
— Ты чего не докладываешь о вчерашних излияниях твоего губернатора? Мы тебя зачем туда направили, слюни за ним подтирать? Все, Малюта, служба у двух господ кончилась, давай определяйся! Передай этому новоявленному Колчаку, что премьер ждет его в эту пятницу к шестнадцати у себя в Белом доме. Что молчишь?
— Слушаю начальника, да и говорить особенно нечего. Значит, ваши этот пьяный бред вам уже передали. А я-то думаю, с чего бы это вчера внучатый племянник железного Феликса меня все выспрашивал про то, собираюсь ли я ночью в столицу звонить?
— Ну вот и учись у племянников оперативности. Ладно, ты носа не вешай, это я так, для острастки, чтобы не забывал, с кем разговариваешь, с самим руководителем канцелярии премьер-министра. Хотя и к пьяному бреду иногда надо прислушиваться, так что ухо держи торчком, времена настают сложные. Все, пока! Ах, да, чуть было не забыл, ты по есейскому краю отвечаешь за выборы и, скорее всего, будешь назначен начальником избирательного штаба. Теперь все.
— Барсучьих, что ли выборов?
— Каких, на хрен, барсучьих, наших выборов! — выпалил Игнатий и бросил трубку.
Скураш дал отбой и решил, что рабочий день для него на сегодня закончился, как-никак долг он свой выполнил: начальство поздравил, ценные указания огреб, даже некую перспективу высветил, так что пора, как говорится, и честь знать. Да и Зураб, оставшийся дома, уже звонил пару раз и взял с него клятвенное обещание, что он бросит все и приедет выручать друга, потому, что, следуя кавказским обычаям, горец в одиночку пить не может. Уже прощаясь со своими явно обрадованными ранним уходом начальства подчиненными, он вспомнил о поручении доставить губернатора на встречу в Белый дом. По дороге он заглянул в первую приемную, где ему невнятно объяснили, что понятия не имеют, где и чем болеет генерал. Лживым голосочком то же самое повторила и Гаржинова, всезнающий Ляскаль нес какую-то чушь про усиление режима секретности, губернаторская охрана молчала, одним словом, куда не кинь, везде клин. Малюта не на шутку встревожился, до пятницы, как не крути, осталось неполных трое суток! Да каких трое, сегодняшний день уже не в счет, только завтра, а послезавтра уже и пятница, надо лететь! Он лихорадочно терзал свой мобильник, пока не позвонил Беркус:
— Ты где? Я бы на твоем месте поспешил, иначе мы с Иваном Павловичем доуговорим вчерашний двадцатипятилитровик без твоей помощи.
— Ты шутишь? Мне все говорят, что губернатор болен и чуть ли не при смерти, я уже в Москву собрался докладывать…
— Был при смерти, как и я, но сейчас мы реанимированы и проходим курс интенсивной терапии! Хватит трепаться, приезжай скорее…
Еще на крыльце дома Скураш вкратце рассказал Зурабу о московском поручении и попросил помощи. Договорились действовать сообща. Часа полтора пили, травили анекдоты, поражались коварству и наглости Амроцкого, который, оказывается, сегодня уже раза три звонил и порывался условиться о встрече.
— А я ему прямо в лоб и сказал: от винта, палестинская птица! Гадкий он человек, такие, как он, и погубят Россию! Как ты, Зураб, говоришь, его в Московских тусовках называют?
— Гоблином, — ответил генералу хозяин застолья, выкатывая новую, оплетенную ивовым прутом, двадцатипятилитровую бутыль. — Это хорошее аджарское вино, у нас его называют свадебным. Оно легкое, выпить можно много, говорить и петь долго, мозги не туманит, но уйти от гостеприимного стола никому не даст.
— Гоблин, говоришь? Какое гнусное и зловещее слово! — рассматривая свой бокал, растягивая слова, произнес Плавский. — Попомните меня, он просто так от нашей земли не отстанет. Сколько же нечисти ты еще родишь на свою погибель, моя земля? А может, земля и не рождает ничего подобного, может, мы сами как-то постепенно и незаметно для самих себя превращаемся в гоблинов, и уже недалеко то время, когда на земле будут жить одни гоблины? Одно радует — мы до этого не доживем! А пока только их тени витают над нами…
— Иван Павлович, — решился Малюта, чувствуя, что дальше серьезный разговор заводить будет уже поздно, — мне звонили из канцелярии правительства и просили передать просьбу Пужина, чтобы вы приехали в пятницу к нему на встречу.
— Нетушки, обломится, чтобы я к этому метру с кепкой на коньках первым на поклон пошел! Не дождутся! Пусть и не мечтают. Ты им, Малюта, передай: нужен Плавский, пусть сами в Сибирь летят, а в Москву я больше не ездок!
Сломался губернатор только на следующий день к обеду. Вино действительно оказалось славным, и только его чудодейственным свойствам Малюта и Зураб приписали положительный результат.
В назначенное время губернатор Есейского края переступил порог главного кабинета на Краснопресненской набережной.
Летящее в бездну время замедлило свое падение и насторожилось в предчувствии перемен, а огромная страна с поразительным безразличием смотрела на все происходящее нетрезвыми, злыми и голодными глазами.