Долгое время он «подходил к литературе на цыпочках».
Печататься Шварц начал в провинциальной прессе. Впервые обзавелся псевдонимом. Но не Лариным, а стал называться Щуром. Щур – это древнеславянское обозначение домового и некоей певчей птицы. Под этой фамилией в журнале «Воробей» в 1924 году появился «Рассказ Старой Балалайки». «Балалайку» заметил Маршак, и похвалил Мандельштам.
Уже приятно.
На следующий год у Шварца вышло сразу несколько детских книжек «Воробей», «Война Петрушки и Степки-растрепки», «Лагерь» и «Шарики», а, кроме того, и первая книжка детских стихов «Рассказ старой скрипки».
«Вот и хорошо, – заметила в своем дневнике известная в те годы писательница Александра Бруштейн. – А то рассказываешь всем: Женя Шварц, Женя Шварц! А на вопрос, а что он собственно сделал в литературе, ответить-то было нечего. А теперь есть чего!»
После этого писатель Щур исчез, а появился – и уже навсегда – писатель Евгений Шварц. Который сначала стал детским драматургом-сказочником,
потом – драматургом-сказочником, но не совсем детским,
а потом – хоть и вроде бы сказочником, но уже совсем, совсем не детским.
Первая пьеса, которая окончательно решила писательскую судьбу Евгения Львовича, введя его в клан «бессмертных», была сказка «Голый король». Великий Акимов попросил автора дать Театру Комедии пьесу на современную тему. Вместо обычной нормальной советской пьесы Шварц создал вроде как бы сказку, как и положено, всякой сказке – в меру наивную и добрую, но при этом – столь изощренно остроумную, печальную и глубокую, что ее тотчас после блистательной премьеры в 1934 году пришлось запретить.
Затем этой чести – быть заживо похороненными – удостоились гениальные «Тень» в 1940 году и «Дракон» в 1943 году.
Но ведь не посадили, утешали друзья. И то хорошо.
Вроде и они правы.
Зато все остальное – было напечатано, поставлено, исполнено. Все, что связано в наше время у современного читателя с именем писателя Шварца, составляет только сотую часть всего, что он написал вообще. Если любимый писатель Шварца Антон Павлович признавался, что «пишу все, кроме стихов и доносов», то любимый наш писатель Евгений Львович Шварц не писал только доносов.
Стихи он писал, и как убедится читатель этой книги – иногда очень хорошие.
Он сочинял фельетоны в стихах для газеты «Всесоюзная кочегарка», стихи, рассказики, сказки, смешные подписи под смешными картинками для замечательных детских журналов «Чиж» и «Еж», сатирические обозрения для Аркадия Райкина и кукольные пьесы для Сергея Образцова, сценарии детских фильмов «Первоклассница» и «Золушка», фильмов-сказок для детского режиссера Роу, а также сценарий фильма «Дон Кихот» для режиссера совсем взрослого Григория Козинцева, а в трудные в материальном отношении минуты, не отказывался и от либретто для балетов и даже от реприз для цирка.
И это только то, что было на поверхности.
После смерти писателя обнаружился огромный том замечательных, беспощадных, точных и пронзительных воспоминаний и мемуаров. А какие письма он писал своей второй жене, Екатерине Ивановне, и друзьям! Шварц никогда не считал себя великим писателем. Мысль о том, что его письма хоть когда-нибудь будут опубликованы, не приходила ему в голову. В отличие от многих своих коллег он писал письма без черновиков. Потому что считал, что «переписывать письма начисто – стыдно, получится не письмо, а литература». Но если вы прочитаете письма Шварца, то увидите, что по своим чисто художественным достоинствам они совсем не уступают эпистолярному наследию даже такого мастера этого жанра, как Чехов.
«Мрачные мысли запрещены.
Запрещены навсегда и на всю жизнь».
Это что? Реплика из пьесы? Нет, это строка из сугубо частного письма к жене.
В этих письмах видно, как сказки писателя Шварца и повседневное бытование человека с такой же фамилией как бы переливаются друг в друга.
В книге «Воспоминания о Евгении Шварце», друг великого писателя – врагов, как известно, в такие книги не допускают, – сообщает:
«Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, – жаловался он мне – 25 лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти!»
А другой современник однажды застал Евгения Львовича в момент, когда сказочник смотрел на себя в зеркало. Классик смотрел на себя и ругался:
«Тьфу! Никак не могу привыкнуть к этой старой образине!»
Между тем воспоминания о Шварце можно было бы начать и так:
«Жил на свете постоянно, но не утомительно, веселый, мудрый, все понимающий и, несмотря на это, везучий сказочник Евгений Шварц.
Внешне, – на взгляд той, женской части городского населения Ленинграда, что имела счастье непосредственно лицезреть драматурга Шварца в первой половине прошлого, советского, века, – он был похож на римлянина.
На иной взгляд, для «римлянина» наш русский классик был несколько полноват, но это была как бы компенсация за его сказочную худобу далеких юношеских лет.
Другие непременно добавили бы, что среди многочисленных житейских щедрот великодушная судьба за непонятные заслуги наградила писателя Шварца не только острым умом, имевшим мужество додумывать все до конца, но и редким для русского писателя даром устного рассказчика. Если бы он даже вовсе ничего не писал, он вполне мог бы зарабатывать себе на пропитание, рассказывая всем желающим придуманные им, чудесные и смешные истории. Разумеется, добавляли современники, если бы за это хоть что-нибудь платили.
Имя всякого мало-мальски известного человека всегда окружено сплетнями, или их более цивилизованной разновидностью, легендами.
Есть такие легенды и о Евгении Шварце.
Например, считалось долгое время, что этот «римлянин» из славного донского города Майкопа («Майкоп – родина моей души», вспоминал Шварц) в двадцатые-сороковые годы 20 века, был известен «всему Петрограду-Ленинграду» только как замечательный «устный писатель», блистательный рассказчик-импровизатор.
Он даже угодил в этом качестве в персонажи появившейся в 1931 году повести писательницы Ольги Форш «Сумасшедший корабль» под именем Геня Чорн. Это был «...импровизатор-конферансье, обладавший даром легендарного Крысолова, который, как известно, возымел такую власть над ребятами, что, дудя на легкой дудочке, вывел весь их мелкий народ из немецкого города заодно с крысами. Сейчас он вознес римский свой профиль над сценой...».
Поясним, однако, что немецкий Крысолов увел местный «мелкий народ» в преисподнюю, а наш Крысолов из Майкопа уводил советских детей из мира Беспросветного Ужаса в мир Радости и Добра.
Тем не менее, никто в те годы, даже такой, казалось бы, проницательный критик, как Корней Иванович Чуковский, даже в страшном сне не смог предположить в своем литературном секретаре – а Женя Шварц в голодные времена подвизался у Чуковского в этом качестве, и Корней Иванович виделся со Шварцем почти каждый день – не смог угадать «в этом остряке и балагуре ... будущего автора таких замечательных сатир и комедий, как „Обыкновенное чудо“, „Тень“, „Голый король“, „Дракон“. (К. Чуковский. Дневники.)
Кстати, о Чуковском.
Легенда рассказывает, что однажды, помогая Корнею Ивановичу в 1921 году разбираться с тягомотными воспоминаниями Авдотьи Панаевой, гражданской жены поэта Некрасова, молодой Шварц спросил немолодого работодателя своего:
«Корней Иванович, неужели я и в примечания никогда не попаду?»
На что Корней Иванович, со своей обычной, странной и недоброй улыбкой успокоил начинающего литератора:
«Не беспокойтесь, попадете!»
И ведь попал Женя Шварц.
Да не в примечания мелким петитом, как были уверены все современники.
А прямиком в классики мировой литературы.
После смерти Шварца строгий Корней Иванович заметил в своем «Дневнике», в те годы, люди, к счастью для нас, еще писали письма и вели дневники:
«Больно думать, что Евгений Львович так и не увидел своего „Дракона“ в печати. Он был не просто талантливый драматург, он был – для меня – гениален.