– Конечно, точно сказать не могу. Но по всем физическим данным во всадники я явно гожусь, да и ростом повыше среднего, несмотря на тяжелое детство. Сорок лет назад, должен тебе заметить, ученикам приходилось гораздо тяжелее, чем нынче.
– Мне рассказывали, мастер.
Мастер Гюрло вздохнул – такой звук иногда издают кожаные подушки, когда сядешь на них.
– Но с течением времени я понял, что Предвечный, избрав для меня карьеру в нашей гильдии, действовал мне во благо. А ведь я вряд ли заслужил его благоволение в прежней жизни. Быть может, заслужу в этой…
Мастер Гюрло замолчал, опустив взгляд (как мне казалось) книзу, к груде бумаг – судебных отношений и досье клиентов – на столе. Наконец, когда я уже приготовился спросить, нужен ли ему еще, он заговорил снова:
– За всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы член нашей гильдии – а ведь их на свете наберется около тысячи – был подвергнут пытке.
Я ввернул в разговор общую фразу насчет того, что лучше быть жабой, прячущейся под валуном, чем бабочкой, на оном раздавленной.
– Ну мы, принадлежащие гильдии, пожалуй, есть нечто большее, чем жабы. Но нельзя не отметить и вот чего: я видел в наших камерах более пятисот экзультантов, но никогда прежде не держал в заключении особ, принадлежащих к узкому кругу конкубин, приближенных к самому Автарху.
– А шатлена Текла принадлежит к нему? Ты только что намекнул на это, мастер.
Он мрачно кивнул.
– Подвергни мы ее пытке немедленно, все было бы не так уж плохо. Однако – нет. Могут пройти годы… А может, и вовсе никогда…
– Ее могут освободить, мастер?
– Она – пешка в игре Автарха с Водалом, уж это-то известно даже мне. Ее сестра, шатлена Тея, бежала из Обители Абсолюта, чтоб стать любовницей Водала. Текла – по крайней мере некоторое время – будет одним из доводов в переговорах. Пока это так, мы должны содержать ее хорошо. Но тут важно не перестараться.
– Понимаю, – сказал я.
Мне было здорово не по себе – ведь я не знал, что шатлена Текла сказала Дротту, а Дротт – мастеру Гюрло.
– Она просила о лучшей еде, и я уже отдал необходимые распоряжения. Просила она и о компании, а узнав о недопущении к заключенным посетителей, настаивала на том, чтобы ей позволили иногда беседовать хотя бы с одним из нас.
Мастер Гюрло сделал паузу, чтобы отереть блестящее от пота лицо полой плаща.
– Я понимаю.
Я был уверен, что в самом деле понимаю, что последует за этим.
– Она видела твое лицо и посему попросила, чтобы это был ты. Я ответил, что ты будешь сидеть при ней, пока она принимает пищу. Твоего согласия не спрашиваю – не только потому, что ты подчинен мне, но и потому, что уверен в твоей лояльности. Прошу лишь соблюдать осторожность и не послужить причиной ее неудовольствия. Равно как и источником чрезмерного удовольствия.
– Сделаю все, что смогу. – Я сам подивился твердости своего голоса. Мастер Гюрло улыбнулся так, словно я снял с его плеч тяжкий груз.
– Ты умен, Севериан, умен, несмотря на молодость. У тебя уже были женщины?
В обычае учеников было, беседуя между собой, сочинять на этот счет разные небылицы, но я разговаривал с мастером и потому отрицательно покачал головой.
– Ни разу не был у ведьм? Ну, может, оно и к лучшему. Сам-то я в твои годы всем этим вещам уже выучился, но, пожалуй, не стал бы посылать к ведьмам кого-то еще наподобие меня в то время. Возможно, шатлена захочет, чтобы ты согрел ее постель. Не вздумай делать этого. Ее беременность может надолго отодвинуть применение пытки и принести бесчестье гильдии. Понимаешь?
Я кивнул.
– Мальчишки твоих лет всегда озабочены на этот счет. Я распоряжусь, чтобы кто-нибудь свел тебя туда, где такие хвори вылечиваются мигом.
– Как пожелаешь, мастер.
– Что? Ты даже не благодаришь?
– Благодарю тебя, мастер, – сказал я.
Гюрло был одним из самых сложных людей, которых я знал, – то есть сложным человеком, который старается быть простым. То есть не обычным простым человеком, а каким представляет себе простого человека сложный. Как придворный вырабатывает для себя обличье блестящее и таинственное, нечто среднее между мастером танцев и тонким дипломатом с налетом бретерства в случае нужды, так и мастер Гюрло старательно лепил из себя мрачное, неповоротливое создание, какое ожидает увидеть персевант или бейлиф, вызывая к себе главу гильдии палачей, однако на свете нет качеств, присущих настоящему палачу в еще меньшей мере. В целом же, хотя все составляющие характера мастера Гюрло были такими, какими и должны быть, ни одна из них не подходила к прочим. Он крепко пил, так как по ночам его мучили кошмары, но кошмары эти приходили именно тогда, когда он пил, как будто вино, вместо того чтобы наглухо запереть двери его сознания, распахивало их настежь, заставляя его весь остаток ночи провести на ногах в ожидании первых проблесков солнца, которое изгонит призраки из его огромной каюты, позволит ему одеться и разослать по местам подмастерьев. Порой он поднимался на самый верх башни, на артиллерийскую платформу, и ждал первых лучей солнца там, разговаривая с самим собой и глядя вдаль сквозь стекло, которое, говорят, тверже кремня. Он, единственный в гильдии (считая и мастера Палемона), не боялся обитающих там сил и невидимых уст, говорящих порой с людьми или с иными невидимыми устами в других башнях. Он любил музыку, однако, слушая ее, прихлопывал ладонью по подлокотнику и притопывал ногами в такт, причем тем сильнее, чем больше нравилась ему музыка (а особенной его любовью пользовались сложнейшие, тончайшие ритмы). Ел он помногу, но очень редко; читал только тогда, когда полагал, что его никто не видит; навещал некоторых клиентов, включая одного с третьего яруса, и беседовал с ними о материях, в которых никто из нас, подслушивавших в коридоре, не мог понять ни аза. Глаза его блестели ярче, чем у любой женщины. Он делал ошибки в произношении самых обычных слов: уртикарный, фаллопиев, бордеро. Я не в силах описать, сколь плохо он выглядел, когда я не так давно вернулся в Цитадель, и сколь плохо выглядит он сейчас.