Взяв «Терминус Эст» так же, как и тот фальшивый меч на церемонии моего возвышения, я осторожно, чтобы не зацепить потолок, поднял его над головой и едва не выпустил. Клинок в руках вдруг показался живым, точно змея.
– Не трудно?
– Нет, мастер. Но меч шевельнулся, когда я поднял его.
– В клинке его высверлен канал, по которому струится гидраргирум – сей металл тяжелее железа, но может течь подобно воде. Баланс, таким образом, смещается к рукояти при подъеме и к кончику лезвия – при опускании. Тебе частенько придется ожидать завершения последней молитвы или же взмаха руки квезитора, но меч не должен дрожать или колебаться… Впрочем, все это ты уже знаешь. Не тебя учить уважению к такому инструменту. Да будет Мойра благосклонна к тебе, Севериан.
Вынув из кармашка в ножнах точильный камень, я бросил его в ташку, туда же положил письмо к архонту Тракса, завернутое в кусок промасленного шелка, и покинул кабинет.
С широким клинком за левым плечом я вышел в обдуваемый ветром некрополь. Часовые у нижних ворот на берегу реки выпустили меня без звука, только долго пялились вслед. Я зашагал узкими улочками в сторону Бечевника – широкой улицы, тянущейся вдоль берега Гьёлля.
А теперь пришло время написать о том, чего я стыжусь до сих пор, даже после всего происшедшего. Стражи этого вечера были счастливейшими в моей жизни. Старая ненависть к гильдии исчезла без следа. Осталась лишь любовь к ней – к мастеру Палемону, к братьям моим, подмастерьям, и даже к ученикам; к традициям ее и обычаям… Любовь эта никогда не умирала во мне, но я покинул – а перед тем обесчестил – все, что любил.
Мне бы заплакать – но нет. Я не шел, я точно парил в воздухе, и впечатление еще усиливалось оттого, что встречный ветер раздувал полы плаща, словно крылья. Улыбаться в присутствии кого бы то ни было, кроме наших мастеров, братьев, клиентов и учеников, нам запрещено, но надевать маску очень уж не хотелось – вместо этого я натянул капюшон и склонил пониже голову, так, чтобы встречные не видели моего лица. Я думал, что в дороге буду убит, – и ошибался. Думал, будто никогда больше не вернусь в Цитадель и не увижу нашей башни, но ошибался и в этом. Со счастливой улыбкой думал я о том, что впереди меня ждет множество дней, подобных этому, – но и тут был не прав.
По незнанию своему я полагал, будто еще до темноты успею оставить город позади и переночую в относительной безопасности под каким-нибудь деревом. На деле же вышло, что, когда западный горизонт, поднимаясь, начал закрывать солнце, я едва-едва миновал самые древние и бедные кварталы. Проситься на ночлег в трущобах вдоль Бечевника или попробовать прикорнуть где-нибудь в закоулке было равносильно самоубийству. Посему я шел и шел вперед под яркими звездами в дочиста выметенном ветром небе. Встречные не узнавали во мне палача; для них я был просто мрачновато одетым путником с темной патериссой на плече.
Время от времени по глади задыхавшейся от водорослей воды мимо меня скользили лодки, и ветер приносил с собой скрип уключин и хлопанье парусов. На лодках победнее не было ни единого огонька, и выглядели они лишь немногим лучше обычного плавника, но несколько раз на глаза мне попались богатые таламегии с носовыми и кормовыми огнями. Эти, страшась нападения, держались по центру фарватера, подальше от берегов, однако пение гребцов далеко разносилось над водой:
И так далее. И даже когда огни удалялись более чем на лигу вверх по течению, песня, несомая ветром, все еще была слышна. Позже я увидел собственными глазами, как гребцы, завершая рефрен, делают мощный гребок, а на прочих строках поднимают весла для замаха и так гребут без отдыха стражу за стражей.
Я шел и шел. Мне уже чудилось, что вот-вот должен наступить новый день, и тут впереди показалась протянувшаяся от берега к берегу цепочка огней, явно не имевших ничего общего с лодками. Это был мост. После долгих блужданий впотьмах я поднялся на него по выщербленной лестнице – и тут же почувствовал себя актером на незнакомой, непривычной сцене.
Мост был ярко освещен – здесь было столь же светло, сколь темно внизу, на Бечевнике. Через каждые десять шагов стояли столбики со светильниками, а через каждую сотню – сторожевые башенки, и окна караулок сверкали в ночи, что твой праздничный фейерверк. По мостовой грохотали кареты с собственными фонариками, и почти каждый из толпившихся на мосту пешеходов нес с собою свет либо имел при себе мальчишку-факельщика. Бесчисленные торговцы наперебой расхваливали свои товары, разложенные на подвешенных к их шеям лотках, экстерны лопотали на своих грубых наречиях, нищие выставляли напоказ увечья, немилосердно терзали флажолеты и офиклеиды и украдкой щипали завернутых в тряпье младенцев, отчего те разражались громкими воплями.