Спартак спрыгнул с велосипеда и бросил его в траву.
— Я — тень и прах! — сообщил он другу. — Тень и прах!
— Возможно… хотя вряд ли… — отозвался Макс, но головы не повернул, только выпрямил спину и добавил: — Будет гроза!
Спартак скинул штиблеты и направился прямиком в озеро. Окунул ногу по самую лодыжку и тут же отскочил:
— Холодная!
— Ага! Так не выйдет! — Макс легко поднялся, отбросил свои мысли, и улыбка, тонкая и хитрая, лучиком легла на его серьезное лицо.
Тарзанку соорудили вчера, на раскидистой ветке ивы, той, что как ни тянулась, не могла достать до воды. Макс подпрыгнул, зацепился за ветку и, стащив с нее веревку, приземлился на корточки:
— Чур, я первый!
Из-за неопытной тучи вдруг полыхнуло солнце, за миг сделав мир нестерпимо сине-зеленым. И тут Спартак отчетливо и ясно увидел, что тень Макса зацепилась за сук и не может спрыгнуть. Она болталась, как белье на ветру и отчаянно жестикулировала: падала в воздухе на колени, молила, прыгала, размахивая руками и, наконец, отцепившись, упала к ногам Макса в позе сдающегося солдата.
— Макс! Твоя тень… — помотал головой Спартак. — Как ты это делаешь?
— Что? — не понял Макс. Он уже влез на дерево. Тарзанка выпрыгивала из его рук, словно строптивый жеребец, и норовила унестись в пропасть. — Я пошел! — Макс оторвался от ветки и, смешно дрыгая ногами, полетел над водой, над ряской, над грозовой тенью. Раз! Руки разжались, и тощее мальчишеское тело взвилось и юркнуло в воду, разбив озерную гладь на сверкающие осколки.
Пустая палка вернулась, досадно и глупо подпрыгивая на толстой веревке. А Макс, отфыркиваясь и визжа, как сорок индейцев, выскочил на поверхность:
— Эй!
Спартак все еще медлил. «Я тень и прах» — по-прежнему стучало в висках. И пока он рассуждал над тем, отчего ему пришло в голову такое потрясающее открытие, что-то само посадило Спартака на ветку и вручило в руки палку.
— Давай!
Тучи сходились над озером, брали его в кольцо. Холодный свет бежал по воде, и тени всех деревьев испуганно прижались к стволам. Спартак зажмурился и оттолкнулся…
Он летел вечность, но когда пятки обожгла ледяная вода, вечность превратилась в секунду, и он врезался в холодное колючее чрево озера.
В этот миг небо озарила первая вспышка, и яростно грянул сухой гром. Он отозвался в деревьях и гулом пошел по воде. Молния ударила прямиком в липу, растущую посреди озера…
Спартак очнулся и долго кашлял, отплевывая воду и тину. Тошнило. Макс держал друга за плечи и стучал по спине. Первое, о чем подумал Спартак: о незнакомом ощущении чужих губ, приникнувшим к его губам, о холоде, и о том, как хорошо лежать на берегу. Затем Спартак почуял силу, навалившуюся на грудь — то были сила страха и сила жизни, взявшие над погибелью верх. Спартак вскочил. Меж черных стволов деревьев осколками горела водная гладь. Прижатая тяжелыми тучами роща падала, переворачиваясь, в озеро. Гроза уходила на север, отфыркиваясь и рыча. Макс в мокрых трусах подскакивал на одной ноге, потирал плечи и постукивал зубами от холода.
— Спасибо, что вытащил меня… — произнес Спартак.
— Да ладно… Как шандорахнуло! А?! Хорошо, что ты нырнуть успел, не то хуже было бы… Ты как? Идти можешь?
— Не знаю…
— Тогда сиди пока, я людей позову… Куртку мою накинь…
Макс исчез, кусты за ним выпрямились, и Спартак остался один на один с запоздало обрушившимся ливнем.
Это была последняя гроза. Затем наступило лето, жаркое и долгое, как жизнь. Спартак уехал в лагерь, где дни насыщались впечатлениями, как яблоки соком, и когда по осени Спартак опомнился и бросился искать у озера Макса, купальный сезон уже прошел, — заветное место пустовало. Не было больше милого лесного озера, заросшего травами и тиной, на берегу которого так интересно было придумывать с Максом развлечения и разбирать мир на крошечные кусочки догадок. Теперь озеро превратилось в черное и зловещее чудище, едва не утянувшее Спартака в свою бездонную утробу. Больше он сюда не ходил и Макса не видел.
Не видел никогда. Следующим летом семья Спартака уехала в большой город, чтобы Спартак смог поступить в медицинский колледж, а затем — в институт…
Тридцать лет многое переделали по-своему, но только не детство. Все самое прекрасное и веселое, происходящее в чудесные годы открытий, казалось золотым и круглым, как апельсин, а все иное — неприятное и постыдное — серым и плоским, как рыбацкое грузило.
И ничего не забылось, ничего не ушло, напротив — мир настоящий с годами казался все призрачнее, а мир детства — все ярче и счастливее.