Все это время Император находился без сознания, его лихорадило, он стонал и дрожал то ли от холода, то ли от сильной боли.
Я не очень удивился, когда мы дошли до перекрестка, который был очищен от снега. Все-таки мои предположения оказались верны.
— Я был лучшим уборщиком улиц, — с нотками гордости в голосе произнес Бородач, проследив за моим взглядом, — не могу же оставить улицы без присмотра, тем более когда больше нет людей, которые могли бы их загадить! Правда, существуют некоторые ограничения, — Бородач слабо хихикнул в бороду, выпуская сизый пар, — безумцы хотят оторвать мне голову, поэтому я расчистил только те дороги, куда они предпочитают не соваться.
Мы прошли по улочке, затем свернули в еще более узкий проход, свет почти не попадал сюда, было темно и мрачно, а затем Бородач свернул еще раз, и стало настолько тесно, что мои плечи терлись о стены.
— Им сюда не пробраться, — бубнил Бородач, — мозгов не хватит. Парочка забрела, чуть с ума не сошли… ну, вы понимаете, я фигурально выражаясь, куда уж им сходить-то… не знали, как выбраться. Стояли и орали, пока я их того, не пришиб… Моя верная лопата, любимица, свое дело знает. Когда снег чистить, а когда и головы бить… А ежели лезвием чиркануть, то и шею отрубить можно, не хуже топора. Вжик, значит, и нет головы, хе-хе…
Мрак окутал со всех сторон, вдобавок землю застелил туман, скользивший по ногам, и мне на какое-то мгновение стало безумно страшно. Я представил, как Бородач кидает тело Императора на землю, разворачивается, выхватывает из-за спины лопату (а ведь это действительно его верная лопата, любимица) и — вжик — снимает мне голову с плеч. Он ведь так давно не ел, он ведь так давно один, и мне показалось, что он не менее безумен, чем те бедняги, разум которых забрал Ловкач. Но я одернул себя. Моя жена, пусть земля ей будет пухом, не одобрила бы подобные мысли. Она справедливо считала, что людям нужно доверять. В разумной мере, конечно… А Бородач пока единственный, кому можно доверять здесь, в Шотограде.
Надо быть начеку… но доверять, насколько это вообще возможно в настоящее время…
За спиной цокал копытами по очищенной мостовой Франц.
Спустя какое-то время Бородач остановился, но не для того, чтобы вытащить лопату, а чтобы толкнуть плечом неприметную вначале деревянную дверь в стене. Дверь распахнулась, выпуская яркий дрожащий свет и теплый воздух, приятно щекотавший замерзшую кожу.
— Тэк, заносим! — Бородач помог снять Императора с коня, и мы занесли его внутрь. Я быстро вернулся, освободил Франца от остальной ноши, привязал его за узды к фонарному столбу, потрепал по крупу. Франц будто понимал, что происходит, ответил легким кивком головы.
— Не переживай, — шепнул я, — мы ненадолго… — и зашел в помещение.
Судя по всему, это был склад. Всюду высились широкие деревянные полки — ныне пустующие и местами разобранные — в углу стояло несколько кресел, в небольшом камине ярко горел огонь, так же обнаружился диван и куча всевозможного хлама, забившего противоположный от двери угол. От нахлынувшей внезапно жары у меня на секунду перехватило дыхание, даже голова закружилась. В нос ударил резкий запах свежих дров и табачного дыма. О, как давно я не держал в зубах хорошую сигарету!
Мы пронесли Императора на диван. Император не очнулся, но веки его задрожали, и сквозь приоткрытые губы вырвался слабый стон.
— Может быть заражение, — со знанием дела сказал Бородач и вытер рот тыльной стороной ладони. На правой руке его не доставало большого пальца, — у меня дед врачевателем был, уж я от него нагляделся. Смотри.
Он расстегнул на Императоре шубу, стянул, следом снял накидку, обнажил раненое плечо.
— Видишь, рана разбухла и по краям синие разводы. Это значит, что в рану попала какая-то грязь. Нужно срочно все промыть и перевязать чистой тканью. Тебя как звать?
— Геддон, — несколько опешил я от резкого перехода разговора.
— Служака Императора? Самый верный? Не вояка, вижу. У тебя руки нежные. Писарь, что ли? — говорил Бородач, не поднимая головы. Его пальцы, толстые и мясистые с короткими желтоватыми ногтями, резво ощупывали набухшую рану. Я не знал, что на это ответить, и поэтому промолчал.
— Я тоже когда-то служил мэру Сорину, — продолжил Бородач, шумно выдохнув сизым паром сквозь густую бороду, — вообще-то он был моим двоюродным дядей, поэтому у нас сложились весьма родственные отношения, но работу свою я все равно выполнял… хе… как бы поточнее… ответственно. Два года подряд получал медаль, как лучший уборщик. За три месяца до этого… Ловкача мне даже повысили зарплату, так что я стал совсем как ваш столичный уборщик, разве что лопата не золотая. Ну, а затем, сам знаешь… Так, Геддон, служака Императорский, видишь камин? Над камином полка, на ней сумка кожаная на молнии, таких сейчас уже не делают. Подай.
Сумка оказалась старой и потертой, кожа потрескалась до такой степени, что кое-где виднелись рваные дырки. Молния заела где-то на середине, разошлась с обеих сторон. Внутри я увидел набор инструментов — на удивление чистых, не запыленных ржавчиной, пахнущих свежим машинным маслом. Потом взгляд мой упал на камин, в котором горел огонь, и я увидел, что никаких дров в камине нет. Огонь шел от маленьких раскаленных трубочек, расположенных в два ряда по несколько штук на дне камина. Огоньки пламени на конце трубок светились зеленоватым.
Газ. В Шотограде еще функционировали системы подачи.
— Не возись, Геддон, служака Императора, — произнес из-за спины Бородач, — а то помрет твой господин, и всё.
Я подхватил сумку и вернулся к дивану.
Император оставался без сознания, но шевелился. Диван под ним жалобно скрипел на последнем издыхании.
Бородач зарылся в сумку и извлек сначала нож с тонким длинным лезвием, потом щипцы — с одного края гладкие и острые, с другого зубчатые (представить страшно, что он собирался этими щипцами делать), следом на полку около дивана лег прозрачный пакетик, в котором лежали какие-то пузырьки, пластыри и белый бинт.
— Откуда все это?
— Из дома, — сказал Бородач красноречиво и замолчал. В его глазах вдруг возникли, задрожали, слезы, и я подумал, что он сейчас расплачется, но Бородач провел ладонью по глазам, и слезы пропали.
— Моя жена была хирургом в Шотоградской лечебнице, — произнес он сухо, — в этом году ей должны были повысить зарплату. Инструменты — это все, что от нее осталось.
— Она умерла? — спросил я, и прикусил язык.
Бородач словно сделался меньше, сгорбился, втянул голову в плечи. Руки замерли над сумкой с поломанной молнией.
— Нет.
Руки вновь пришли в движение. Он очень ловко пользовался инструментами, словно давно занимался хирургией.
— Соли нет, а без соли плохо. Если песком посыпать, то сам знаешь, ни одна дорога не тает, а вот с солью было бы не скользко. Соль вмерзает в снег, растапливает его и застывает. Очень удобно ходить. Иной раз даже на гладкой подошве пройдешься — и не скользишь. Красота одна, да и только…
Бородач взял какой-то пузырек из темно-желтого стекла, встряхнул, наблюдая за жидкостью внутри. Жидкость запенилась. Улыбнувшись, Бородач отвинтил крышечку и вылил содержимое на рану. В воздухе мгновенно запахло горелым мясом. Зашипела желтая пена. Глаза Императора широко распахнулись, и он заорал. Крик этот, однако, был жестко подавлен рукой Бородача, бесцеремонно закрывшей Императору рот. Второй рукой — четырехпалой — Бородач стер пену, обнажив рану. Только крови на ней уже не было — пульсировала желтая пленка на месте неровного отверстия, словно стягивала между собой рваные края, а под ней разглядеть было решительно невозможно.
— Сейчас еще немного попечет, — сказал Бородач, а на лице его блуждала странная ухмылка, будто доставляло удовольствие вот так причинять боль человеку.
Император дернулся, глаза, казалось, сейчас вылезут из глазниц. Но каким-то чудесным образом, Бородачу удавалось сдерживать Императора всего лишь одной рукой, зажавшей рот.