— Куда ее тогда?
— Нужно сначала поймать Ловкача, а там видно будет, — уклончиво ответил Бородач, — возможно, мы будем искать его еще несколько лет. А я ведь тоже не могу просто так… я тоже, в некотором роде, привязался.
Бородач замолчал, и я понял, что он сам не верит в собственные слова. В смысле, про поиски Ловкача. Не будет никаких «нескольких» лет. Все мы чувствовали, что развязка близко. Быть может, тому поспособствовал Вековой Человек, отдавший нам крупицу своего дара? Я не знал, откуда такая уверенность, но она нарастала, становилась больше и больше, и у меня не было причин не соглашаться с нею.
— Вот так мы привязываемся к людям, привязываемся, а потом ой как сложно отвязаться.
Глаза Императора закрылись. Он прилег сначала на один бок, потом, для удобства, на спину, убрав руки под полушубок. Подушкой ему служил рюкзак, прикрытый, для мягкости, еще одним полушубком. Вытянув ноги в сторону огня, Император сказал:
— Лично я уже отвязался от всех. Нет у меня никого, кого было бы жалко или за кого я бы действительно переживал. Люди — это лист в книге. Прочитал до конца, перевернул страницу, а там новый текст, другой человек.
— А как же твой писарь? Геддон не считается? — заулыбался Бородач, видимо шутка показалась ему весьма забавной.
— Геддон мой верный и любимый помощник. Я не стану переживать, если с ним что-нибудь случиться. Но если он останется со мной до конца моей жизни, то я буду и дальше любить его, как самого дорогого мне человека.
— Интересная логика получается, — Бородач попытался развить тему. Не хотелось ему, видимо, спать, — ты его любишь, но о смерти его жалеть не будешь. По твоей логике, он, стало быть, книжный корешок. Или нет, я другое сравнение подыскал — книжный червь.
— Не надо упоминать обо мне в третьем лице, — а так и подмывало сказать — сам ты червь — но я удержался. И не из-за трусости, а потому что, наверное, прав был Бородач.
Кто я, если не книжный червь? Ползаю между страниц-людей, которые перелистывает Император. Ползаю себе, и нет у меня больше забот, нежели ползти из одной точки в другую, да переживать за того, кто слюнявит палец и листает. За хозяина… Бородач, молодец, точно попал, прямо промеж глаз.
— Любовь разная бывает, — сказал Император, — можно любить, но не жалеть. Можно не любить, но жалеть. А во мне что-то зачерствело, погибло. Мыслями я точно знаю, что остались люди, которые мне очень дороги. Но душой… душой я не уверен, что дорожу ими. Да и осталась ли у меня душа? Может, и нет ее уже, потерял, или продал… В конце-концов, осталась лишь одна цель — Ловкач.
— А не боишься, что ошибаешься?
— Если из-за своих ошибок я скорее настигну Ловкача, я согласен их совершить, — ответил Император.
На это Бородачу возразить было нечего. Да и нечем. Либо он понял, что спорить с моим господином бессмысленно, либо надоело ему болтать на ночь. Бородач поерзал. Зажегся в темноте бордовый дрожащий свет спички, потянуло табачным дымом…
Много месяцев назад я тоже предпринимал попытки поговорить с молодым Императором и если не направить его мысли в другое русло, так хоть узнать, что скрывается в глубинах его сознания. Но потом я понял, сколь тщетны эти попытки. Слишком глубоко впилась жажда мести в мозг Императора. Слишком прочно сидит там мысль о Ловкаче. Можете назвать это сумасшествием, и я с вами соглашусь отчасти. Можете назвать это одержимостью, и тоже будете правы. А разве имеет смысл спорить с одержимым сумасшедшим?
Быть может, душа моего хозяина осталась еще там, в столице? Он продал ее одной девушке по имени Месть. Продал, в сущности, за копейки, но не сожалеет об этом, не оглядывается назад. А девушка-месть, прибрав к рукам самое ценное, что было у Императора, идет за ним по пятам, прячется в темноте, выжидает удачного часа, чтобы выкупить все остальное. Все-таки остались еще и разум, и сила воли, и совесть… Страшно подумать, что случится с молодым Императором, если он решится на такой торг. Во что превратиться мой господин? И я не думал. Вымел дурные мысли из головы и смотрел на костер, который очищает, на который, как говорят, можно смотреть вечность…
И в этот момент Бородач обратился ко мне.
— Слышал, писака Императора? — спросил он, — и после этого ты еще сидишь перед костром и подкидываешь веточки? Твой господин не будет тревожиться из-за твоей смерти. Он останется равнодушен, когда ты умрешь. Стал бы я сидеть тут на твоем месте? Нет.
Я не ответил. Не хотелось мне полемики, а хотелось спать. И вместо ответа я лег на лежанку из полушубка, под которым все еще слабо похрустывал притоптанный снег, отвернулся на бок и закрыл глаза.
— Ты уже не служака. Ты — раб, — произнес Бородач, и это были последние его слова в этом мире…
…Когда я открыл глаза, стояла уже глубокая ночь. Высоко с неба смотрела на меня большая полная желтая луна. Ее не могли загородить ни ветки деревьев, ни облака, неспешно плывущие по черному небу. А еще я увидел звезды. Миллионы звезд над головой. И, кажется, смог различить несколько знакомых созвездий, хотя очень давно не смотрел на небо ночью, и все забылось, ушло в темноту беспамятства. За долгий-то поход пришлось привыкнуть, что ночь — для сна. Здесь нет времени любоваться ночным небом, вести долгие разговоры с кем-нибудь, просто валяться и смотреть на костер. Нужно восстанавливать силы после утреннего похода (да и перед следующим утренним походом тоже).
И захотелось немного лирики. Захотелось полежать вот так: заложив руки за голову, разглядывать звезды, находить знакомые созвездия. И я позволил себе, совсем немного, насладиться возникшим моментом. Тихо было вокруг, тихо до наслаждения.
А затем чья-то рука подкинула в костер дров, и задрожал слабый огонек, захрустел новой пищей, осветил спящий лагерь. Яркий желтый свет выхватил из темноты фигуру, стоящую неподалеку.
— По нужде или так просто?
Алис подошла ближе. Черные волосы ее были аккуратно собраны в косичку. В руке Алис держала книгу с заклинаниями, используя один палец как закладку. Судя по всему, дочитала она почти до конца. Я всматривался в ее лицо, чувствуя себя виноватым, но не смог заметить, чтобы Алис сердилась. От обиды не осталось и следа. Она умела прощать.
— По нужде, — отозвался я, — кто следующий дежурит?
— Я заступила час назад. До меня был Ловец. Следующий, наверное, ты.
— Если хочешь, я заступлю сейчас…
— Брось. Не надо.
— Почему же?
— Потому что если ты считаешь себя виноватым, за то, что наболтал вечером, считай, что ничего не было. Надо же как-то снимать стресс, — Алис нагнулась, подняла со снега еловую ветку и кинула ее в костер, — да и вообще, если ты заступишь сейчас, то до утра сменять тебя будет некому, а еще почти четыре часа. Уснешь.
— Не усну.
Алис тихо рассмеялась:
— Иногда ты сильно напоминаешь мне моего мужа, Нольда. Только он был младше тебя лет на десять… может быть, через десять лет он стал бы таким же, как ты. Упрямым и прямолинейным до безобразия.
Я не нашелся, что ответить, поднялся с лежанки и подошел к костру — погреться. Больше всего мерзли ноги. Не было спасения от холода ногам. Ботинки и покрывала не помогали, оставалось только ложиться ногами к костру, да не забывать всю ночь, не повернуться в другую сторону.
— Как книга?
— Читается, — ответила Алис коротко.
— Хорошо, — не зная, как бы продолжить разговор, я направился от костра к краю лагеря. Обернулся. Алис смотрела в мою сторону.
— Я на минутку, — сказал я, понимая, как глупо звучат сейчас мои слова.
Алис улыбнулась:
— А я тебя не держу.
И почему-то мне вдруг стало совсем стыдно. Казалось бы — почему? Проснулся ночью человек, хочет справить естественные нужды… а тут сталкивается с женщиной и стыдиться… Но ведь это естественно. А что естественно, то, как говориться, не безобразно…
Но почему-то захотелось отойти так далеко, чтобы не видеть даже бликов костра. Спрятаться в лесной чаще, подальше от лагеря и от Алис. Чтоб точно никто не увидел.