— И это — основа российского монархизма?
Степаненко побарабанил пальцами по столу, потом спросил:
— Вы когда-нибудь слышали о «тюремном эксперименте»?
— Нет, — признался Корсаков.
— В начале семидесятых американский психолог Зимбардо предложил своим студентам провести эксперимент. Тогда ведь мир только-только приходил в себя после парижских событий мая шестьдесят восьмого года, когда студенты громили и крушили все, что только попадалось им на пути! Зимбардо предложил студентам добровольно разделиться на две команды, «заключенных» и «охранников», и сыграть в «тюрьму».
— И что же?
— Все вместе придумали правила, все вместе договорились о том, что будут их соблюдать. Обратите внимание, — Степаненко поднял указательный палец кверху, — правила обсуждали все вместе. И будущие тюремщики, и будущие узники. Оборудовали даже «тюрьму» прямо на факультете и начали двухнедельный эксперимент. Понимаете — двухнедельный! То есть рассчитанный на четырнадцать дней! Ну, а теперь угадайте, на какой день вспыхнуло первое столкновение «заключенных» и «администрации»?
— Что уж тут гадать? Сами скажете!
— Ох, портите вы эффект, Игорь, — усмехнулся Степаненко. — На второй день уже начались конфликты, а на шестой эксперимент прекратили, потому что начался бунт с самыми настоящими драками. Недели не прошло! И это не наши российские работяги или бомжи, это американские студенты, которые ни лиха, ни насилия не видели, и в генах у них этого нет, и быть не могло! Ну, а теперь представьте, какая «игра» началась бы в России, и какая — может еще начаться.
— Не совсем вас понимаю. Идея реставрации монархии — эксперимент? Лабораторная работа? — спросил Корсаков.
Он видел, как что-то стало меняться в Степаненко. Что-то тому не нравилось в разговоре, хотя Корсаков не мог бы себя упрекнуть в оппонировании. Ну, обозначение интереса, попытка уточнить акценты, не более.
— При чем тут монархия? — Степаненко недовольно поморщился.
Пожалуй, впервые он позволил себе какую-то отрицательную реакцию. Он уперся взглядом в стол. После паузы произнес, и видно было, что слова подбирал тщательно:
— То, о чем говорю я, — модель. В конце концов, крах любой власти идет по одной схеме: недовольство теорией — протест против практики — выступление против власти.
— Это я уже начинаю понимать, — признался Корсаков. — Но почему вы сказали, что история с расстрелом Романовых — только часть истории? Тогда — какой истории?
Степаненко помолчал, размышляя. Могло даже показаться, что он сомневается. Потом, решившись, ответил:
— Видите ли, все, что происходило в России почти сто лет назад, практически повторяется.
— В каком, простите, смысле? — слегка растерялся Корсаков.
— В самом прямом. Судите сами: сто лет назад император даровал свободы своим подданным. И сразу же появляются Дума, которая все время спорит с монархом, газеты, которые его критикуют, и журналисты, которые выискивают грязь. Вы, Игорь, не обижайтесь, это не старческое злопыхательство. Сейчас ведь ваша возрастная группа уверена, что, критикуя власть, творит добро. Точно так же было и сто лет назад. Именно эти институты, их представители и добивались коренных перемен, радикальных изменений, понимаете? А Николай Романов, человек слабый, наслушавшись разных теорий о необходимости прогресса, задумался. И силы на него влияли самые разные. И политические, и экономические, и даже, можно сказать, потусторонние. На императора оказывалось бешеное давление со всех сторон. Даже, как утверждают многие современники, со стороны младших Романовых, то есть представителей побочных ветвей. Отречение Николая оказалось той целью, которая сплотила людей совершенно разных взглядов и убеждений, однако, как только цель эта была достигнута, вчерашние союзники оказались едва ли не врагами. Будущее России оказалось не только туманным, но и рискованным. Ни Временное правительство, ни попытки установить военную диктатуру ничего не дали. Россия разваливалась, и в очень скором времени многие из тех, кто недавно в едином порыве убеждал Николая отречься, стали возвращаться к идее реставрации монархии. Существовало не менее трех вариантов, каждый из которых, при всей их византийской необычности, имел убежденных сторонников.