Я слежу глазами за медленными движениями раба.
Окончив молитву, суданец возвращается на свое место возле меня и снова принимается махать своею длинною, выкрашенною в оранжевый цвет махалкою…
Бурая мгла подымалась над террасами, трескавшимися от жары. Тяжелый, как расплавленный металл, воздух висел неподвижно. Моя белая одежда была насквозь пропитана испариною, жестокая, ничем не утолимая жажда мучила меня. Все члены мои были разбиты и ныли от боли. Точно налитая свинцом голова скатывалась с мешка, служившего мне подушкою.
Раб обмакнул кусок кисеи в кувшин с водою и освежил мне лицо и грудь. Затем он влил мне в рот несколько капель теплого мятного чая.
Я вздохнула, пробуя потянуть мои непослушные руки.
Голос муэддина замолк над погруженным в безмолвие ксаром, и я снова отправилась в долгое странствование по садам моей больной фантазии…
Только к вечеру подняла я снова мои тяжелые веки и устремила жадный взгляд на заходившее солнце.
И вот, внезапно, бесконечная печаль и детские сожаления нахлынули на меня и наполнили мне всю душу.
Я одна, — одна в этой никому неведомой трущобе Марокко и одна во всем мире, куда бы ни занесла меня судьба. У меня нет ни родины, ни дома, ни семьи… а, может быть, нет больше и друзей. Всюду я или чужой человек, или самозванец, навлекающий на себя подозрения и клевету.
Сейчас я страдаю вдали от всякой помощи, среди людей, которые равнодушно смотрят на развал всего их окружающего и скрещивают руки перед болезнью и смертью, как перед неизбежным «мектуб».
Те же, которые могли бы позаботиться обо мне, находятся далеко и, без сомнения, думают о собственном счастье. Мои страдания не тронут их… Да так, конечно, и должно быть!
Успокоившись с первыми слезами, я почувствовала презрение к моей слабости и улыбнулась моему несчастью.
Если я одна, то не сама ли я хотела этого в часы полного самообладания, когда моя душа подымалась выше того, что говорят одинаково немощные сердце и плоть?
Жить одинокой — значит быть свободной, а свобода — это единственное счастье, необходимое для моей натуры, беспокойной, нетерпеливой и гордой, — гордой, несмотря ни на что.
Затем, не мои ли это были слова: «Слава тем, которые идут в жизни одиноко! Только герои и святые, как бы ни были они несчастливы, являются цельными существами. Все остальные имеют лишь половину души».
Я сама стремилась к моему одиночеству и была вознаграждена за это без меры. Бедная, я владела божественными богатствами, когда с террасы деревенского дома в пустыне упивалась зрелищем заходящего солнца… Я взглянула мысленно на блестящие салоны и театральные ложи и почувствовала глубокую жалость к поющим, прыгающим и охорашивающимся в этих оклеенных сусальным золотом клетках. Высохшими от болезни руками измяла я убогую ткань их хорошо известных мне мечтаний. Я измерила глазами место их будущей могилы и моей… и вместе со слабым ветерком, пахнувшим на меня через открытую дверь, необъятная пустыня вдохнула в мою душу свой глубокий покой и тихую, сладкую грусть…
НЕОДОЛИМАЯ СИЛА
Временами лихорадка покидает меня, но я чувствую еще большую слабость, и меня утомляет каждое физическое движение. Давно не получала я писем и не жду их больше. Я работаю над приведением в порядок заметок, не зная, прочтет ли когда-нибудь и заинтересуется ли хоть один человек этими страницами, писанными без определенной цели.
Я хотела овладеть этою страною, но она сама овладела мною. Иногда я спрашиваю себя, не подчинит ли она своей власти и всех новых завоевателей, которые явятся сюда со своими идеалами могущества и свободы, и не переделает ли она их на свой лад совершенно так же, как поступила она со всеми прежними своими покорителями.
Разве не земля отливает людей в ту или иную форму?
Что станется с любым из европейских народов, совершившим свое нашествие на Африку, когда солнце выполнит свою медленную работу ассимиляции, действуя на человеческий организм и заставляя его применяться к условиям почвы и климата? Через сколько поколений наши северные расы будут иметь возможность назвать себя такими же туземцами, как русые кабиллы или светлоглазые ксуриане?