Вот вопросы, которые бы мне хотелось наметить возможно полнее для того, чтобы другие могли ответить на них с большею положительностью.
Сама я вижу пока лишь ту несомненную истину, что бесполезно бороться с причинами, устранение которых непосильно людям, и что надежная пересадка цивилизации с одной почвы на другую — дело невозможное.
Глядя по вечерам на стелющиеся над пустыней облака серого дыма, я чувствовала в них не простые испарения, а фимиам, воскуриваемый каждую ночь землею ее таинственным и грозным божествам.
От этих кумиров не в состоянии будет отречься ни одна самая смелая и скептическая душа, ибо африканское божество сейчас же напомнит о себе. В самом чудовищном виде покажет оно себя в тот вечер, когда сваленный лихорадкою дерзкий богоотступник будет стараться забыться сном, лежа затылком на попранной им земле со взглядом, обращенным к черной бездне африканского неба.
ЗАКАТ
Какая глубокая и тихая радость наполняет меня каждый вечер, когда заходящее солнце начинает распускать свой пурпуровый веер, а тени пальм и стен удлиняются, ползут и гасят еще остающийся на земле свет!
Угрюмое равнодушие, овладевавшее мною в часы дневного недомогания, покидает меня, и снова жадными и очарованными глазами смотрю я на великолепие хорошо знакомой и вечно новой декорации. Простая и однотонная красота этой страны с ее незатейливыми линиями расцвечивается теплыми и прозрачными красками. Выделяемые бесплодною землею испарения, колеблясь и мерцая, как сияние славы, придают особую выразительность передним частям грандиозной картины, в то время как дали ее постепенно заволакиваются легкою серо-голубою дымкою.
В этот вечерний час ежедневного возрождения души каждое существо чувствует себя точно выросшим и похорошевшим.
На дорожке к колодцу Сиди-Амбарек появляется вереница кокетливо улыбающихся и весело щебечущих женщин.
Группы мужчин беседуют, полулежа на разостланных на песке бурнусах. Но с закатом солнца каждый мусульманин встает и с тем благородством в движениях, которое неразлучно с спокойным и ясным настроением души, направляется к низине у кладбища.
Сильный гул густых голосов, читающих вечернюю молитву, подымается из этого уголка пустыни.
По окончании молитвы мужчины снова расходятся к своим бурнусам, и еще долгое время их руки перебирают в темноте зерна красных и черных четок, а губы шепчут славословие Пророку…
…Быть здоровым телом, омывать себя от нечистоты свежею и холодною водою, верить, не мудрствуя и не борясь с самим собою, терпеливо и без страха ожидать неизбежного часа кончины — вот все, что необходимо для душевного покоя и счастья мусульманина, и — кто знает? — может быть, в этом и есть истинная мудрость…
Время течет здесь ровно и безмятежно, как река по равнине, где не отражается ничего, кроме туч красок, которые, пройдя сегодня и вернувшись завтра, не перестанут изумлять нас никогда.
В самой себе я чувствую большую перемену. Мало-помалу и мои сомнения, и моя печаль, и мои желания становятся менее ясными, ум расплывается в неопределенности, а воля не выходит из дремотного состояния.
Опасная и приятная оцепенелость, незаметно, но безошибочно ведущая к вратам того рая, где на развалинах человеческих страстей восседает Великое Ничто.
Как мне считать все эти дни, все эти недели, в течение которых ничего не случилось, ничего не делалось, не было ни усилий, ни страданий и только иногда чуть-чуть шевелилась мысль?
Следует ли их вычеркнуть из моего существования и оплакивать образованную ими пустоту или же, наоборот, когда настанет пробуждение, жалеть их, как лучшие во всей жизни?
Я ничего не знаю больше.
По мере того, как в меня проникает неподвижный дух ислама, которым здесь, кажется, дышит вся земля, по мере того, как безмятежно текут мои дни, необходимость труда и борьбы чувствуется мною все слабее и слабее.
Я, которая еще недавно мечтала о далеких путешествиях и жаждала деятельности, — я желаю теперь, не смея чистосердечно сознаться в этом, чтобы нынешняя дремота продолжалась бы если не до бесконечности, то, по крайней мере, возможно дольше.
Но я знаю хорошо, что лихорадка странствований еще вернется ко мне и что я не усижу на месте, ибо я еще очень далека от спокойствия и непротивленчества факиров и мусульманских отшельников.
Однако все то, что говорит во мне, что беспокоит меня и что завтра толкнет меня на поиски нового, — это не самый разумный голос моей души, а тот дух деятельности, которому нужен простор и который не ослабел и не сжался еще до такой степени, чтобы в самом себе мог бы искать и найти свою вселенную.