Прекрасно говорящая по-арабски, мусульманка, знающая всю мудрость Корана, она — для внешнего же мира, вернее, он — пользуется полным доверием кочевых племен, их шейхов, религиозных братств и их святых — «марабутов», перед ней открываются все тайны жизни североафриканских, исповедующих ислам народов.
Это свое первое путешествие в Сахару, к неумолимо влекущему ее Югу, она совершает или одна, или в компании случайных туземных спутников.
О том, что она женщина, знают только французские военные власти. Правда, Изабелла Эбергард могла бы отправиться с караваном капитана Сюсбиеля, но, зная суровое обращение этого офицера с туземцами, она отказалась от так облегчающей путешествие возможности. Ибо, «желая изучить нравы Юга», она не хотела лишать себя симпатий туземцев, что неминуемо произошло бы, если бы она ехала с отрядом Сюсбиеля.
Было условлено, что она молодой «талеб», тунисский ученый, путешествующий с научною целью и желающий посетить зауйи[29] Юга.
Но уже в Бискре начальник так называемого «арабского бюро», подполковник Фридель, спросил ее: не методистка ли она? Узнав, что она русская и мусульманка, он не понял ничего. Здесь впервые по отношению к Изабелле Эбергард зародилось у местных военных властей какое-то нелепое подозрение, сказавшееся чреватыми последствиями.
Пустыня с ее оазисами, окруженными пальмовыми рощами, с высохшими солеными озерами — в одном из них она чуть было не погибла вместе с конем, — с фантастическими миражами, с настоящими, но также фантастическими городами, с ночевками то под открытым небом, то в bordji, полных скорпионов, то с караванами, с разговорами со случайными спутниками: берберами, арабами и неграми, солдатами из дисциплинарных батальонов и Легиона, со днями перемежающейся лихорадки, приводившей к ней среди песчаных дюн и сказочных оазисов вереницы причудливых образов, с часами восхода солнца и с изумительными «могребами» — часы захода — произвела неизгладимое впечатление на Изабеллу Эбергард.
Одним из самых для нее пленительных моментов был ее въезд в древний Элуэд.
Возможно ли не пережить вместе с ней волнения, перечитывая строки, посвященные ею описанию этого момента:
«В безоблачном небе бесконечной лазурной прозрачности солнце склонялось к горизонту, и еще видны были серые дома и темные финиковые пальмы Кас-р-Куинина, выступающие на розовой необъятности песков.
…Внезапно, резким усилием захватывающего дух галопа, конь ее взнесся на вершину отделяющей Куинин от Элуэда высокой дюны.
Тогда перед ее восхищенными глазами прошло зрелище, единственное и незабываемое, — видение древнего, сказочного Востока. Посредине огромной долины, из белой переходящей в лиловато-серую, в темной растительности садов возвышался большой белый город.
И белоснежный в лоне этой ахроматической долины город казался воздушным и светящимся в текучей безмерности земли и неба. Без единой серой крыши, без единой дымящейся трубы Элуэд явился перед нею зачарованным городом отлетевших веков примитивного Ислама, молочной жемчужиной, вправленной в атласный, отливающий перламутром экран пустыни.
Ей не хватило бы никаких слов, чтобы выразить опьяняющий восторг этого зрелища, опьяняющего, эфемерного и бесконечно меланхоличного.
Теперь она медленно приближалась к нему вдоль полосы невозделанной земли. Множество небольших серых плит, упавших и склонившихся в песке, свидетельствовало, что тут место вечного упокоения Правоверных.
И вот в безмерном молчании этого города, казавшегося мертвым и необитаемым, словно с горных вершин спустились голоса, голоса, раздавшиеся в то же мгновение и в том же напеве надземной печали от границ черного Судана через столько континентов и морей до безбрежности Тихого океана, вызывая бессмертное воспоминание, святое такому множеству людей таких противоположных и так друг на друга непохожих рас.
Но уже другой, более протяжный и более размеренный голос поднялся из засыпанной песком, извилистой улицы.
Там, из ограды, тихо вышла далеко видимая, сосредоточенная и печальная вереница мужчин в белых и черных бурнусах и в красных плащах спаги.
Вначале почтенные старцы, старые головы в тюрбанах, головы, в которых не зарождалась никогда мысль сомнения или возмущения против божественной воли.
Затем показалось несомое на крепких плечах шести бронзовых, почти черных „суафа“, на носилках, прикрытых белой тканью, что-то удлиненное, недвижное в холодной окоченелости смерти. И потом еще и еще белые и черные фигуры.