И вот теперь извольте полюбоваться: черная и белая магия, астрология, йога и еще, видите ли, какое-то "др."! Как будто того, что было перечислено, автору объявления показалось мало...
"Завтра первым делом надо навестить этого умника, - решил Сиваков. - Я тебе покажу белую магию! Ты у меня живо посинеешь..."
В то, что автор объявления может оказаться тем самым маньяком-людоедом, Сивакову не верилось. Такие люди - в смысле, маньяки, как правило, не тратят время на саморекламу. Впрочем, чем черт не шутит... В юности Сиваков прочел тонны полторы детективов и хорошо усвоил, что лист проще всего спрятать в лесу, а каплю - в океане. Иногда то, что ты безуспешно ищешь неделями и месяцами, преспокойно лежит на самом видном месте, примелькавшись настолько, что его уже никто не замечает. Возможно, каннибал рассчитывал именно на такой ход мыслей: дескать, кто же станет сам на себя стучать? Другое дело, что наши родные российские преступники редко так мудрено запутывают след. Так ведь наши преступники и людей, как правило, не едят...
Попыхивая сигаретой, Сиваков ленивой походкой двинулся наискосок через дворы, по дороге с грустью отметив, что район выглядит вымершим. Правда, большинство окон все еще светилось, а кое-где за темными стеклами угадывалось голубоватое мерцание включенных телевизоров, но вот на улицах не было ни души. Несмотря на теплую погоду, на детских площадках не толпилась молодежь и даже древние старухи, которых при любых обстоятельствах вряд ли кто-то отважился бы употребить в пищу, не сидели на скамейках у подъездов, перемывая кости соседям. Окна первых этажей были задраены наглухо, как иллюминаторы идущих в штормовом море кораблей, и вообще вид у микрорайона был такой, будто по нему с наступлением темноты стадами бродили самые настоящие вампиры.
Проходя мимо ряда припаркованных на освещенной площадке машин, Сиваков словно невзначай поднял руку, коснувшись пальцем виска. Со стороны могло показаться, что он просто почесался или поправил волосы, в то время как на самом деле лейтенант поприветствовал экипаж наружного наблюдения, скучавший в салоне одного из автомобилей - какого именно, он не знал. Поначалу почти каждая вечерняя прогулка Сивакова заканчивалась проверкой документов. Так продолжалось до тех пор, пока все наружники с Петровки не запомнили участкового в лицо, после чего недоразумения прекратились и Сиваков с МУРовцами больше не мешали друг другу заниматься делом. Оперативники при этом были уверены, что участковый просто валяет дурака, разыгрывая из себя великого сыщика, а Сиваков, в свою очередь, считал, что они сами попусту тратят время и государственные деньги, которые можно было бы потратить на что-нибудь гораздо более полезное.
Проторенная через весь микрорайон, хорошо утоптанная тропинка вывела Сивакова на окраину в двух шагах от универмага, который уже закрылся и был похож на пустой, тускло освещенный аквариум. Лейтенант нисколько не удивился бы, увидев, как из глубины пустого магазина выплывает и бесшумно скользит вдоль стекла огромная белая акула. Впрочем, если акула-людоед и была где-то поблизости, то находилась она вовсе не по ту сторону стекла, а по эту - кружила где-то в теплой душистой темноте майской ночи, высматривая добычу.
Сивакова передернуло, по спине холодной волной пробежали мурашки. Он не боялся, но это повторялось каждый вечер именно на этом самом месте: его вдруг начинали одолевать сомнения в том, что он, Паша Сиваков, годится на роль истребителя акул. Возможно, это объяснялось тем, что отсюда было хорошо видно начало тропинки, отчетливо белевшей в черной гуще кустарника. В мертвенном свете ртутных фонарей утоптанная земля была похожа на выбеленную солнцем и дождями кость какого-то доисторического животного. Ветра не было, но по кустам волнами пробегал едва слышный шелест, словно там кто-то шептался, поджидая неосторожного путника и между делом обсуждая способы разделки туш.
Привычным волевым усилием подавив в себе атавистический страх перед темнотой, Сиваков решительно пересек пустую асфальтированную дорогу и ступил на тропинку, нащупывая в одном кармане фонарик, а в другом пистолет. Его сюда никто не гнал, но, поверни он сейчас назад, его вечерняя прогулка сразу потеряла бы всякий смысл. Что толку патрулировать у пятачка освещенного асфальта перед универмагом? Это как у Ершова в "Коньке-горбунке": "...и всю ночь ходил дозором у соседки под забором"... Если существует шанс встретить убийцу, то произойдет это именно здесь, среди темных кустов, на берегах молчаливых прудов или в зарослях лозняка над ручьем. И лейтенант Сиваков считал такое положение вещей правильным, более того - единственно приемлемым: он не собирался церемониться с людоедом и не нуждался в свидетелях. Он так решил для себя в один из вечеров, когда ему вдруг представилось, что очередной жертвой маньяка может стать его жена. Именно тогда Сиваков понял, что, если это окажется в его силах, никакого суда над маньяком, никакой психиатрической экспертизы не будет: он, лейтенант Сиваков, сам вынесет приговор и сам приведет его в исполнение - не как сотрудник милиции, а как человек. Как мужчина, если уж на то пошло...
Круг света от карманного фонаря прыгал у него под ногами, послушно повторяя изгибы и неровности почвы. Дорога была знакомой до тошноты: круглый булыжник с прожилками кварца, торчащий из глины посреди тропы; обломанный высохший сук без коры, призрачно белеющий в желтоватом электрическом свете; сосновый выворотень, в темноте похожий на сказочное чудище... Сиваков проходил этой дорогой десятки раз и всякий раз старательно делал зарубки в памяти: валун, поворот, сухой сук, канавка справа, старая ель, сосновый выворотень, еще один поворот... А вот и расколотый фаянсовый бачок от унитаза, происхождение которого по сей день оставалось для лейтенанта тайной за семью печатями: казалось бы, микрорайон был далеко не так стар, чтобы кому-то из его жителей пришло в голову менять сантехнику, а вот поди ж ты...
Он еще раз свернул направо, следуя прихотливым изгибам тропинки, и тут его ушей коснулся какой-то подозрительный звук. Сиваков замер на месте и затаил дыхание, вслушиваясь в ночные шорохи. Спустя две или три секунды звук повторился, и на сей раз лейтенант не сомневался в его природе: это был придушенный женский визг.
С третьего раза Сивакову удалось более или менее точно засечь направление. Он выхватил из кармана тяжелый пистолет, большим пальцем взвел курок и бросился на крик, светя под ноги фонариком, чтобы не расшибить лоб, споткнувшись в темноте о какую-нибудь корягу.
Он ураганом вырвался на небольшую поляну, поросшую редкой вытоптанной травой и со всех сторон окруженную чахлым малинником. Когда малинник, неприятно напоминавший густые заросли сухих рыбьих костей, перестал трещать у него под ногами, лейтенант отчетливо услышал хриплый мученический стон, закончившийся тонким беспомощным вскриком.
Времени на размышления не оставалось, да это и не требовалось: лейтенант сотни раз во всех подробностях представлял себе эту ситуацию и точно знал, что нужно делать. Прыгающий круг электрического света вырвал из темноты что-то белое, двигающееся вверх-вниз в размеренном и жутковатом механическом ритме.
- Не двигаться! Милиция! Буду стрелять! - надсаживая глотку, выкрикнул Сиваков и отработанным резким движением выставил перед собой пистолет, обеими руками изо всех сил стиснув теплую ребристую рукоять.
Фонарик при этом оставался в его левой руке, и, еще не успев до конца прокричать свое грозное предостережение, Сиваков осознал увиденное. В круге тусклого рассеянного электрического света посреди поляны ритмично двигалась вверх-вниз пара гладких, напрочь лишенных растительности, тугих и довольно симпатичных ягодиц - не мужских ягодиц, женских.
Пронзительный женский визг рассек тишину майской ночи, как любовно отточенный скальпель рассекает дряблую старческую плоть. Два белых полушария стремительно метнулись вверх и в сторону, мгновенно покинув границы освещенного пространства. Взгляду Сивакова на краткий миг открылось нечто бледное, косматое и гораздо менее аппетитное, чем то, что он наблюдал до сих пор, а потом на противоположном конце поляны громко затрещал малинник, и поляна опустела, если не считать совершенно обескураженного лейтенанта и некой белой тряпицы, которая при ближайшем рассмотрении оказалась дамскими трусиками приблизительно сорок четвертого размера.