Это был горячий денек и счастливый вечер. Ох какая это радость, когда выигран бой, остывают стволы, ветер поет в такелаже, а впереди свободное море!
…В пятнадцать лет, когда, как и всем, пришла мне пора писать стихи, я вспомнил подвиги Каравеллы и об этом вечере оставил такие строчки:
В тот раз мы ушли от «Летучей пиявки», но скоро она догнала нас и опять несколько раз посылала в нас торпеды. К счастью, мимо. Ночью мы подкараулили, когда «Пиявка» всплыла, чтобы набрать воздуха, и влепили ей в рубку два снаряда. От такого «гостинца» Боббин Гапп сразу потерял смелость и повел свою посудину на базу ремонтироваться.
Пока он ремонтировался, мы освободили узников в том самом лагере, из которого бежали, побывали в Севастополе, где получили награды от командующего флотом, потом боролись с ураганом в гремящих сороковых широтах, охотились за работорговцами на южном побережье Африки. И наконец решили навестить старого друга Табу-Ретуса.
У самого острова нас опять настигла проклятая «Пиявка». Мы едва успели проскочить в лагуну.
Мы сидели в гостях у охотников за акулами, а гнусный Боббин Гапп на своей посудине болтался у входа в лагуну и каждый день присылал с парламентерами ехидные письма.
Мы жаловались Табу-Ретусу:
– Чёртово подводное корыто! Если бы вытянуть его на поверхность, мы бы дали ему прикурить! А под водой как его достанешь?
Мудрый Табу-Ретус думал.
– О мои братья, – изрек он наконец, – я думаю так: эта злая «Пиявка» все равно что большая морская черепаха из железа. А ловить больших черепах наши охотники умеют с давних пор. Нужны рыбы-прилипалы.
Про таких рыб мы слышали. Это очень ленивые морские твари. Чтобы не плавать самим, они присасываются к кораблям, к китам и даже к акулам и путешествуют вместе с ними…
Итак, Боббин Гапп радостно потирал руки, а мы ловили тем временем рыб-прилипал целыми сотнями и дрессировали их в лагуне. Потом мы привязали к хвосту каждой рыбы длинный линь из кокосового волокна и смело вышли в море.
Конечно, «Пиявка» бросилась на нас, но, прежде чем она успела выпустить торпеды, к ней устремились две тысячи дрессированных прилипал. Они облепили лодку со всех сторон. Мы запустили лебедку и подтянули Каравеллу вплотную к «Пиявке». Она болталась под нами на глубине пяти метров! Теперь Боббин Гапп не мог ударить нас торпедами. От взрыва развалилось бы его собственное корыто. «Пиявка» включила двигатели и долго таскала нас по морю. Потом у нее кончился воздух, и она всплыла.
Это было последнее всплытие «Летучей пиявки». От залпа наших пушек она развалилась на две части и пошла на дно.
Боббин Гапп выбросился через торпедный аппарат. Он долго плыл за Каравеллой, просил прощения, кричал и плакал. Потом его съел кашалот.
Дюймовочка
По вечерам на морях и океанах мы совершали удивительные подвиги, но днем нас одолевали невзгоды. Особенно Павлика. Главной невзгодой была арифметика. Большие красные двойки с маленькими злыми головками все чаще проникали в Пашкины тетради. Это были отвратительные двойки, похожие на извилистых дождевых червей.
– У, глисты подлые! – брезгливо говорил про них Павлик.
Тетя Аня подолгу разглядывала тетради, а потом начинала кричать, что выдерет оболтуса и мучителя как сидорову козу. Чтобы она не перешла от слов к делу, Павлик ускользал ко мне. И говорил шепотом:
– Шторм одиннадцать баллов. Отсижусь, пока не утихнет.
Утихала тетя Аня быстро, и Павлик начинал жить по-старому.
Но однажды, в конце февраля, он вернулся из школы притихший и растерянный.
– Скверное дело, – мрачно сказал он. – Мил ку ко мне прикрепили. Совсем поганое дело.
Я молчал, ожидая подробностей.
– По арифметике меня вытягивать будет, – сообщил Павлик. – Такое у нее пионерское поручение. Она у нас звеньевая. Понятно?
– Понятно, – сказал я. – Это она тебя из подвала вытянула?
– Лучше бы не вытягивала, – сказал Павлик.
И вот она появилась. Высокая девчонка, выше Павлика. В перекошенном капоре, в маленьком полушубке, подпоясанном шарфиком, в лыжных штанах и подшитых валенках. Мы с Павликом вместе открыли ей дверь.
Милка взглянула на нас и почему-то удивилась:
– Ой, Пашка! А я тебя знаешь как искала! Я думала, ты в том доме живешь, на втором этаже…
Павлик пожал плечами и пробормотал что-то насчет думающего индюка. Потом неласково заметил: