ВЛАДИСЛАВ КРАПИВИН
ТЕНЬ КАРАВЕЛЛЫ
Моей матери — первому моему учителю, критику и другу.
Синее и белое
Мир, в котором жили мы, был устроен удобно и просто. В середине его стоял наш длинный двухквартирный дом, который назывался «флигель». По сторонам, в разных концах заросшего двора, находились другие постройки: бревенчатый сарай с сеновалом, двухэтажный дом с каменным низом, скрипучая кривая голубятня и кирпичный магазинчик, окруженный забором из неструганых горбылей.
Во флигеле жили мы: я, мама и сестра Татьяна, которая училась в техникуме. В соседней квартире, за стенкой, жила Анна Васильевна и ее сын Павлик.
Население двухэтажного дома состояло из множества людей, которые назывались одним словом— «соседи». А те, кто жил за стенкой, соседями не назывались. Они были просто тетя Аня и Павлик.
Среди соседей встречались разные люди: хорошие, так себе и вредные. Хорошей считалась тетя Ира, которая держала корову и давала нам в долг молоко. Так себе была Таисия Тимофеевна, которая тоже держала корову, но в долг молока не давала. К вредным относился прежде всего Славка Дыркнаб.
В сарае хранились дрова и жили две коровы.
В голубятне никто не жил. Давным-давно, до войны, там держал голубей старший брат Славки Дыркнаба. Но потом он ушел на фронт, а его почтари или сдохли с голоду, или были съедены. Почерневшая голубятня скрипела на ветру и хлопала дверцами.
Осталось сказать о магазинчике. В нем, конечно, жильцов не было, разве только крысы. Зато по утрам вдоль забора выстраивалась очередь. Стояли там главным образом старухи, инвалиды и мальчишки. Инвалиды в зеленых солдатских штанах и стоптанных чувяках мусолили самокрутки и все время спорили, старухи хмуро и осуждающе молчали — они здесь были главные. Мальчишки, заняв очередь, соби рались в своем углу. Играли на щелчки в «номера» — у кого больше номер на деньгах, или усердно толкались — «давили сало», не забывая прижимать локти к нагрудным карманам, где лежали хлебные карточки. Они первые замечали пожилую сонную кобылу, которая тащила фанерную повозку с белой надписью «Хлеб». Тогда раздавался тревожный крик: «Везут!» Очередь начинала беспокойно колыхаться.
Но мы тем летом редко стояли в очереди. Продавщица Катя, которая жила на квартире у Таисии Тимофеевны, постоянно говорила: «Не мучайтесь вы, ради бога, зря. Я своим знакомым всегда оставлю».
Видите, как все здорово было устроено.
Кроме того, у нашего крыльца рос громадный тополь. Самый высокий в нашем городе. Не думайте, что я прихвастнул. Все взрослые говорили, что такого большого дерева нет ни на одной улице.
В июне тополь зацветал.
Осторожный ветер снимал с веток миллионы пушинок, и по всем окрестным дво рам и улицам начинала кружить медленная тополиная метель. Теплая бесшумная метель под чистым небом. Дома, заборы, деревья становились зыбкими, словно нарисованными на синей марле. Казалось, что небо спустилось к самой траве и можно полететь, как ласточка, если оттолкнуться сандалиями от упругих стеблей «пастушьей сумки», от плоских листьев подорожника.
И я летал.
Встречный воздух парусом надувал рубашку. Мягкий щекочущий пух забирался в рукава и под воротник, ласково и стремительно касался щек, губ, шеи. И радость жизни была легкая, как этот пух, чистая, как утреннее небо.
Правда, иногда эта радость стремительно уходила, уступая место режущей тревоге: на улице раздавался знакомый стук босоножек — шла почтальонша Люба.
Все ее знали, маленькую, словно девочка, в синем беретике, в желтой гимнастерке, с сумкой, черной и громадной, как пианино.
Над улицей повисало молчание. Казалось, даже пух замирал в синем воздухе. Только Любины каблучки стучали по доскам тротуара. Стучали негромко и как-то виновато. Тишина становилась свинцовой. Иногда она взрывалась где-нибудь громким женским плачем, и тогда слово «похоронная» как бы нависало над улицей. Словно кто-то написал его в воздухе черными буквами…
И все-таки когда я думаю о том времени, то вспоминаю чистое небо июня и радостный полет среди тополиной пурги. Это не потому, что память отбрасывает все плохое. Неправда. Все помнится: и беспощадность военных зим, когда распухали от холода пальцы, и лепешки из картофельных очисток, и короткий лязг ножниц, вырезающих из хлебных карточек мелкие квадратики талонов. Но у детства смелый характер. Оно борется за радость. Оно эту радость находит, несмотря на голод и невзгоды.
Что ж, в конце концов все шло не так уж плохо. Война была далеко, наши били немцев так, что от тех только щепочки летели. Начиналось лето сорок четвертого года. Почтальонша Люба иногда оставляла в фанерном ящике у калитки бумажные треугольники с почерком отца, а беду обносила стороной. А тополь цвел.
И, видимо, в этом белом кружении под безоблачным небом лета прозвучал для меня впервые голос синих пространств. Голос, который делает из мальчишек моряков, поэтов и путешественников.
Не знаю, как это случилось. Я не думал тогда ни о парусах, ни о море. Но в один из таких дней захотелось мне сделать крылатый кораблик, чтобы летать в тополиной метели, держа его на ладони. Не самолет, а именно кораблик с крыльями. Вроде того корабля, который я видел в фильме «Золотой ключик». Этот фильм я смотрел два раза в кинотеатре «Сокол», где работала контролером Анна Васильевна, которая жила за стенкой.
Кораблик я решил сделать из глины, а по бокам хотел укрепить сухие стрекозиные крылья. Их я надеялся отыскать в траве. Мне тогда и в голову не пришло, что крылья эти, похожие на лепестки стеклянных ромашек, можно найти лишь в конце лета, когда стрекозы уже гибнут.
Зато, где взять глину, я знал точно. Было такое местечко позади дома, в сыром углу у забора.
Я вооружился щепкой, похожей на плоский штык, и через минуту докопался до влажного слоя.
И тут меня отыскал Славка Дыркнаб.
Фамилия у Славки была самая простая — Иванов, а Дыркнабом его звали ребята. Прозвище это казалось непонятным, но подходящим.
Пятиклассник Славка был большой, круглоголовый и безнадежно рыжий. Если он в солнечный день сидел у окна, от стриженной под машинку головы, как от начищенного самовара, по углам разлетались желтые отблески. Круглые веснушки на Славкином лице сияли, будто новые копейки. И глаза у него были рыжие, кошачьи. Хитрые и непонятные глаза.
Я знал, что от Славки бывают неприятности, а хороших вещей не бывает. Поэтому смотрел на него с опаской, и голова моя сама собой втягивалась в плечи.
Однако Дыркнаб не торопился устраивать неприятность. Улыбнулся, лениво сощурился и сказал:
— Значит, лепить собираешься…
Улизнуть было нельзя. Пришлось ответить:
— Ага… Лепить.
— А чего?
— Не знаю еще, — осторожно сказал я. Раскрывать свои планы рыжему злодею я не собирался.
Дыркнаб вздохнул и печально заморгал. Я насторожился еще больше.
— Я, когда маленький был, тоже любил из глины лепить, — неожиданно признался Славка.
В желтых глазах его появилась задумчивость. Он присел рядом. Это было кстати, а то у меня уже шея одеревенела: попробуй-ка, сидя на корточках, смотреть на человека, если он стоит за спиной.
Славка потыкал пальцем глиняный ком и сказал все так же печально и доверительно:
— Я и сейчас лепить люблю. Времени только нет. Мать как увидит меня, сразу: «А ну, марш в очередь за хлебом!» — или: «Марш за керосином!» Или еще чего-нибудь. Покамест в очереди торчишь, вечер подходит, надо за Манькой в садик ковылять. Потом мамка на ночную смену уходит, а я опять же с Манькой… У тебя-то житуха спокойнее, ты у матери младший.