— Жалко хорошего человека, — осторожно сказал Макс. — Но я при чем?
— Да вот захотелось мне благотворительностью заняться, — ответил Василенко, закидывая в рот подушечку «Орбита». — Какой смысл жить только для себя? Поэтому я подумал: наверное, надо заключить с этой кондитерской договор, пусть поставляют мне булки да пирожные, а я уж буду ими бездомных кормить, в детдома отправлять, в больницы… Малообеспеченным семьям подарки делать. По всей Московской области. А деньги заработаю. Будешь у меня лекарства покупать, вот и заработаю. Если, конечно, контракт подпишем миллионов на двенадцать — для начала.
Макс хватанул ртом воздух. «Двенадцать миллионов! Да это половина оборотного капитала Танькиной сети аптек! И потом, с чего Василенко взял, что я возьму у него паленых препаратов на такие деньги? Мне хватило и одного уголовного дела, благо тогда его закрыли, почти не начав, но подсуетиться-то пришлось, заплатить, кому следует… И я говорил Олегу, что если и буду брать у него контрафакт, то понемногу — чтобы не залететь снова. А теперь это предложение… Лажа какая-то. Хотя Василенко не дурак, фигню предлагать не будет. Что же ему на самом деле нужно?»
Максим попытался прощупать почву:
— Твоему толченому мелу и ключевой воде в ампулах — три копейки цена, — произнес он с легким презрением. — Даже если я весь запас у тебя скуплю, останутся голодными твои сироты.
— Цены-то выросли, — пожал плечами Василенко. — К примеру, актовегин в ампулах ты у меня в последний раз по сто тридцать рублей брал. А сейчас он тысячу триста стоит.
Макс чуть не поперхнулся от злости. Нет, карточный долг — это святое, конечно, но ободрать себя как липку он не даст.
— То есть ты хочешь, чтобы я, рискуя своим бизнесом, взял у тебя паленых лекарств по безбашенной цене? И не на сумму долга, а на гораздо большую? И при этом был счастлив, как идиот?
— Я так и знал, что с первого раза ты не поймешь, — довольно щурясь, вздохнул Василенко.
И проговорил, понизив голос и наклоняясь ближе — так, что Макс почувствовал его дыхание.
— Тебе не придется ничего продавать, и даже закупать у меня ничего не придется. Зачем нам эта возня с коробками и логистикой? Ты просто заключишь со мной договор на поставку, а оплатишь его теми деньгами, которые тебе будут приносить от хорошего человека в виде налички. Только по документам это будет выглядеть так, словно ты выложил на витрину дорогостои, а народ тут же побежал их покупать. Теперь понятно?
Да, куда уж яснее. Василенко предлагал ему превратить аптечную сеть в большую, эффективно работающую прачечную. И отмывать в ней семейные деньги — нал от продажи наркотиков и доходы игорного бизнеса.
Опасное занятие. Очень опасное. Если он на это пойдет, то окажется на крючке у семейства Василенко. С другой стороны, это преступление по сговору, и с использованием служебного положения, и размер особо крупный. По закону крупняком считается отмывание шести миллионов и больше, а речь идет о двенадцати. Значит, и срок за это светит не маленький. Но с третьей стороны…
— Можно? — Макс показал взглядом на портсигар Олега. Черт с ним, от одной сигареты ничего не будет.
— Бери, — разрешил тот.
В их кабинку снова водошел официант, принес чашку кофе и сахарницу. Максим закурил, отрешенно наблюдая, как он выставляет на стол заказ Василенко. Предложение приятеля было рисковым, но… Если взглянуть с другой стороны, оно давало возможность быстро заработать. Тогда он сможет, наконец, уехать в Самару и устроиться там, как король. А главное — вернуть Алёну. Здесь же, если что-то пойдет не так, можно свалить вину на Таньку. В конце концов, она сама не пожелала сделать его вторым учредителем сети аптек! Держала все это время на должности гендиректора, а он, по сути, был вынужден делать работу обычного менеджера. И большая часть денежек шла не ему в карман, а на хотелки Танькиной семейки — полоумной мамаши, папаши-тюфяка, да и самой Таньке, выбросившей кучу бабла на гинекологов. Которые, кстати, так и не помогли ей родить.
Смартфон в его кармане выдал барабанную дробь и сказал голосом Шуры Каретного: «Эсэмэсочка, в рот ее чих-пых!» Максим вытащил его, открыл сообщение и непонимающе уставился в текст: «Пижама синяя, ноутбук, виноград, и купи несколько игрушек для мальчика 10 лет». Взглянул на имя отправителя. Точно, Танюха же просила привезти ей в больницу вещи! Только при чем здесь игрушки?… И откуда вдруг взялся пацан, ради которого он должен раскошелиться?
Макс поднял взгляд на Василенко. Тот помешивал ложечкой в чашке кофе, смотрел спокойно, но — с видом сонного кота, следящего за доверчивым домашним хомяком. Отвечать ему сейчас Макс не собирался, над таким предложением дважды подумать надо. Нет, все-таки и от Танюхи иногда бывает польза.
Максим сделал озабоченное лицо и начал подниматься из-за стола:
— У меня жена в больницу попала, — скорбно сказал он, доставая кошелек и швыряя на стол пятитысячную. Да, это в два раза больше, чем стоил его заказ, но пусть Василенко видит, что нужды в деньгах Максим Демидов не испытывает. — Ты извини, потом переговорим.
— А я и не тороплю, — вкрадчиво ответил Василенко. — Понимаю, дело серьезное, тебе все обдумать надо. Так что подожду… до завтра.
10
Таня увидела ее, едва войдя в двери гинекологии.
Мать вышагивала по широкому, кремово-белому коридору, как генерал по плацу. Спина прямая, будто тело запаяно в латы. Голова вздернута так гордо, будто над ней развевается плюмаж — символ триумфа, знак власти. Огромный белый халат, накинутый на ее плечи, показался Тане плащом Понтия Пилата.
«Дернул же меня черт вернуться в свою палату именно сейчас!» — она чуть не застонала. Но бежать было поздно — родительница ее уже заметила. А ведь Таня до последнего надеялась, что мать не придет.
Она поплелась навстречу, изобретая оправдания. В том, что сейчас начнется обстрел из крупнокалиберного, не было никаких сомнений.
— Где ты ходишь? — зашипела мать, подходя к ней.
— Извини, я не знала, что ты приедешь, — виновато выдавила Таня. — Мам, а откуда…
— Муженек мне твой сказал, что ты здесь, а так бы и не узнала! — перебила та. — Ты скрываешься от меня, что ли?
Мать даже сейчас подозревала ее в чем-то плохом. Даже больничные стены и то, что случилось с дочерью, не сбивали ее с курса. Мать, как линкор, всегда пёрла напрямую и атаковала без предупреждения, считая, что планы противника известны ей лучше его самого. В роли супостатов побывали все, кто, как казалось матери, замышлял что-то против нее. Танин отец, Танин муж, но чаще всего — и дольше всего — сама Таня.
— Мам, не начинай. Зачем мне это? — оправдывалась она, как бы невзначай оттесняя мать к своей палате. Еще не хватало, чтобы свидетелями их семейной распри стали другие пациенты.
— Не знаю, — Елена Степановна скривила губы. — Но из-за чего-то ведь ты не сказала, что лежишь здесь. Почему я узнаю это не от родной дочери, а от этой похмельной свиньи, от которой за версту разит какой-то сивушной мерзостью?
«Замечательно. Значит, Макс вчера горе заливал? Или, может, праздновал?…» Настроение испортилось еще больше, и Таня почувствовала, как на душу лег тяжелый черный валун.
— Мама, пойдем в палату, поговорим там, — взмолилась она.
Отбивая дробь острыми, как клювы, каблуками, стук которых не заглушали даже надетые поверх сапог бахилы, мать вошла в открытую Таней дверь. Со спины она казалась много моложе своих лет — стройность, нетипичная для шестидесяти лет, наводила морок. Ее каре цвета красного дерева было уложено настолько безукоризненно, что казалось париком. Обернувшись к Татьяне, мать недовольно изогнула губы — поторапливайся, мол, ты итак заставила меня ждать. Сланцево-серые, с оливковым отливом, глаза, подведенные по моде 80-х, блестели в сердитом прищуре. Брови отличались такой стремительностью в изгибе, и были столь продуманно-тонкими, будто их писал китайский каллиграфист. Чуть вздернутый кончик носа едва заметно раздваивался. Подростком Татьяна прочла, что это признак эгоизма и жестокосердия — и удовлетворение от прочитанного чувствовала очень долго.