Нет. Он устал. И отчего-то пустота в душе… Ему безмерно захотелось домой. Хороший ужин не так важен, найдется же хоть что-то в холодильнике. Главное — увидеть жену, убедиться, что с ней всё в порядке.
Обогнув Лубянку, Волегов погнал машину по Новой площади, через весь Китай-город. Свет уличных фонарей заливал улицу жёлтым, дробился на черной корке уродливых сугробов, оплывавших на обочине. Широкое полотно дороги было бесснежным, устланным лужами — будто кто-то разбил на небе огромное зеркало и сбросил вниз его осколки. Это казалось красивым, но Волегов подумал, что на самом деле асфальт — грязный, а дорогу хорошо бы включить в план ремонта. В понедельник нужно зайти к Тищенко по этому поводу, пусть пошевелит своей задницей.
«Да, Волегов имеет вес, и в Министерстве это знают», — удовлетворённо хмыкнул Сергей и вывернул руль, объезжая еле ползущую «копейку». Так же он управлял и своей жизнью — уверенно, властно, не допуская просчётов и легко обходя тех, кто двигался в том же потоке, но был медлительнее, слабее его. А ведь каких-то двадцать лет назад лишь мечтал о том, что переедет в столицу из родного посёлка, который можно было пройти от края до края за сорок минут — если, конечно, не вляпаешься в коровью лепёху, и не свалишься в скользкую глинистую грязь, которой вместо асфальта было устлано большинство улиц.
Никто не знал тогда, что Серёга Волегов будет работать в самом сердце Москвы, и почти ежедневно проезжать через её, такую древнюю, юность. Смотреть на улицы, мощенные брусчаткой, креститься на золотые луковицы храмовых куполов, робеть перед строгой красотой старинных зданий из красного кирпича, неупокоившийся дух которых следил за ним сквозь высокие окна. А ведь это были его любимые места, очаровавшие его ещё в ту пору, когда Сергей впервые приехал в столицу... Память мгновенно наложила пожелтевший слайд на панораму зимней улицы, и Волегов увидел лето последнего года восьмидесятых: пыльную жару под странно тёмным, низким небом — полем боя, на которое сползались войска налитых злостью туч, готовящихся к грозе, как к войне.
Он вышел из поезда воскресным вечером, так уж получилось с билетами. Деваться было некуда: подать документы в Московский институт инженеров транспорта и получить место в общаге можно было только завтра. Сергей купил на вокзале карту, добрался до Китай-города на метро и пошел в политехнический музей. По дороге поглядывал с завистью на нарядных, уверенных в себе москвичей — в их число он записывал всех, кто шёл по улицам быстро, но спокойно, без интереса и ошалелости, не озираясь по сторонам, как впервые попавший в город средневековый крестьянин. И отчаянно стеснялся своей синей рубашки из дешёвого хлопка, лоснящихся на швах брюк, и особенно — старых кед. Он бы дорого дал тогда за то, чтобы показать москвичам, что он свой, равный. Хотел быть таким же, как они, сблизиться... но и скрыть кое-что хотел: мысли хищника, которого привела к ним не любовь, но жадность. Он желал обобрать этот город, подмять его — но понимал, насколько высок и остр пик его амбиций, и в глубине души боялся сам себя. Это болезненное ощущение, в котором кажущаяся недостижимость мечты срослась с маниакальной уверенностью в собственном могуществе, походило на лихорадку. И раскалывало его надвое. Он был и бедняком в старых кедах, втайне сошедшим с ума — и уверенным в себе богачом, владевшим главным: неисчерпаемой силой духа, острым умом и почти нечеловеческим чутьём. Он точно знал, что покорит Москву, и покорит навсегда. Но она в это не верила, и могла в любой момент посмеяться над ним — брезгливо и с удивлением. Только вот он знал уже тогда, что даже самая смелая мечта когда-нибудь становится реальностью, если живёт между огнём упрямства и холодом целеустремленности, в душе человека, которому некуда отступать.
Так вот, он шёл в знаменитый Политех, в цитадель ожившей истории науки и техники, а город провожал его взглядом. Волегов удивлялся замысловатой архитектуре фасадов, непривычной для провинциала чистоте и особой, почти мистической энергетике столицы. Чем больше проникала внутрь него московская свобода и бесшабашность, тем сильнее он чувствовал требовательность и равнодушную отчужденность этого города. И всё жарче становилось его желание обжиться здесь, подняться, занять высокий пост, кабинет и квартиру в одном из этих старинных зданий — и чтобы Кремль из окна, не меньше.
Ну а пока он был здесь пришлым, голодранцем, умещавшим все свое имущество на левом плече, в тощей сумке. В ней он привез в столицу свой стыд и гордость. В этой самодельной торбе из дерматина, продранный угол которой был заклеен синей изолентой, лежала штопаная пара белья, спортивный костюм, ставший заметно коротким ещё два года назад, вафельное полотенце с завёрнутыми в него мыльницей, помазком и бритвой, коробочка с тальком и пакет с хлопчатобумажными подмышниками — тогда он не мог позволить себе дезодорант, поэтому пользовался лишь ими. А на дне сумки, обернутый в полиэтилен, лежал красный диплом и почётная грамота ЦК ВЛКСМ, выданная школьному комсоргу Сергею Волегову за добросовестный труд... а еще за то, о чём сейчас, много лет спустя, вспоминать не хотелось.