Одухотворяющая сила мантры, словесного кода веры и посыл, вложенный в проверенные временем слова обращения к высшей силе, обладали потрясающими свойствами. Даже при моей, испорченной цивилизацией и бытовым цинизмом, скудном веропонимании. Стихала тревога и страх за семью, укреплялась уверенность в своих силах. Мне всё чаще стало казаться, что кем бы я ни был послан сюда, ради какой-то чужой цели, я пройду все испытания и сохраню жизнь родным и любимым несмотря ни на что. Иначе для чего эта жизнь мне дана? В то же время пришло и трезвое понимание, что многое из того, чем я привык жить и о чём должен был заботиться в прошлой жизни, придётся надолго забыть.
Страшную мысль, что многое придётся не просто забыть навсегда, а трудно и болезненно изменить для исполнения задачи, я трусливо спрятал на задворках сознания, как привык всю свою жизнь забывать совершённые мной неприятные и постыдные поступки. В эту шкуру придётся не просто вживаться, а срастись с ней всем своим естеством, чтобы она стала родной на ближайшее время. А иначе никак! Какие бы новые возможности не подарило влияние нейротрона на это тело, к ним следовало не только приспособиться, но и максимально эффективно их использовать. Всё же я не бессмертен и не неуязвим, а моя гибель означает потерю значительного числа шансов на спасение моей семьи. От этих размышлений мороз шёл по коже и начинала раскалываться голова. Приходилось выбегать в ночь на мороз и махать деревянной лопатой, убирая снег до изнеможения. Разгорячённый, но успокоенный на некоторое время, я возвращался к мантрам, то есть к молитвам.
— Отче наш…
С наступлением утра четвёртого дня моего пребывания в новом теле ударил ещё более крепкий мороз. Но вопреки этому, ещё затемно поднялся сильный шквалистый ветер, накоротко завьюжило, очень быстро церковное крыльцо и тропинки самой от калитки к входу и на заднем дворе.
Уже привычно растопив печь, расположенную в углу притвора, выбрался на двор, снова вооружённый деревянной лопатой. Ветер, так и не успев разгуляться, начал стихать, разгоняя ночные низкие облака и открывая на предутреннем небе яркие крупные звёзды.
— Экий ты терпка-то, Гаврила, — снег густо захрустел и из темноты показалась фигура отца Афанасия, закутанная по самую шапку. Свой любимый казакин (ту самую дублёнку, в которой я встретил священника в первый раз) он сменил на тулуп сторожа, — такому здоровью можно только позавидовать! — только сейчас я сообразил, что стою с лопатой в штанах, фуражке, гимнастёрке без ремня и босой. Выскочил на двор, задумавшись о перипетиях судьбы, понимаешь…
— Взопрел, пока печку топил. Чисто баня. Да и молитва согревает! — я улыбнулся, лихо заломил фуражку и заработал лопатой со скоростью вентилятора. Я и вправду, несмотря на скудную кормёжку и ночи без сна чувствовал себя так же бодро, как и в первый день.
— Вот гляжу я на тебя, Гаврила, — отец Афанасий остановил меня, ухватившись за черенок лопаты, — и думаю, дурень ты или прикидываешься? Думаю, прикидываешься. Какая молитва? Ты же сейчас молча снег кидал. А допреж молился в храме. Господь, чай, чудес направо и налево не раздаёт. Особенно таким, как ты, безбожникам.
Я вздохнул. Настоятель фальшь чуял, как хорошая борзая зайца. Думаю, он мне так до конца и не поверил. Ну так это его проблемы. Я старался.
— Отец Афанасий, я с детства к холоду приучен, да и спать вполглаза. Не удивляйтесь. А молитва хорошо мозги прочищает, успокаивает. После неё любая работа в два раза быстрее и лучше делается, — я прямо взглянул в глаза настоятеля. Лучшая защита — говорить правду. Это легко и приятно. Ну а то, что правда не вся, так я лишь о самом отце Афанасии беспокоюсь. Зачем плодить лишние сомнения и сущности?