- Это оно и есть? - спросил Ваадж, опасливо взвешивая в руке металлический предмет.
- Да, - ответил Зезва. - Осторожно! Смотри, аккуратнее с этим стержнем, а не то разлетишься на кусочки как Миранда!
- Очень смешно, - буркнул чародей. Помолчав, отвязал от седла длинные ножны, протянул Зезве.
- Держи, Ныряльщик. Меч теперь твой.
- Спасибо... - Зезва принял оружие, обнажил меч и залюбовался сиянием клинка. - А ты как же?
- Да ладно, - махнул рукой Ваадж. - Я ж чародей. Джуджи сделают мне новый.
- Спасибо... А почему не светится, испортился?
- Да нет! На нелюдь реагирует.
- Ага... то есть, как страховидл ко мне, железяка твоя посинеет сразу?
- Именно так.
Ветер гулял по поверхности Иорки, гоняя игривую рябь от берега к берегу. Пройдясь по воде, он стремительно летел дальше, в дубраву, чтобы громким шелестом ветвей спугнуть распевшихся птиц. Оглашая воздух недовольными криками, птицы взмыли в небо. Ветер некоторое время гнался за ними, весело свистя, а затем вернулся к воде, и робким ураганом налетел на одинокого человека, что понуро стоял возле самой кромки воды. Сбил с него шапку, озорно засвистел и улетел опять к воде, радостно погнав по Иорке новую волну.
Яркое солнце почти скрылось, его слабеющие лучи изо всех сил пытались отвоевать у наступавшей тьмы последний островок света и тепла, но тщетно: ночь уже победно шествовала по земле, и вскоре тьма опустилась на воды реки Иорки. Испугался даже озорник-ветер, притих, затаился среди камышей.
Аштарт смотрел на воду, сжимая в руке поднятую шапку. Его глаза блуждали по реке. Показалась луна. В кустах запел сверчок.
- Злата! - услышал ветер крик человека. Удивившись, он выглянул из камышей, полетел к человеку, обвился вокруг него, зашелестел его плащом.
- Злата! - проговорил Аштарт охрипшим голосом. - Злата...
Ветер умчался. Аштарт присел на берегу, опустил голову. Безучастная вода мягко журчала у его ног. Пел свою песнь сверчок.
*******************************************************
Школяры часто спрашивают меня: кем же на самом деле был Зезва Ныряльщик? Дэвом ли? Аль каджем зловредным? А может, ангелом, на землю нашу грешную сошедшим? Вот что я вам скажу, люди добрые. Не без странностей, уму непостижимых, был этот человек. А кто из нас без греха? Воистину, в каждом человеке сидит маленький, но дэв.
Слова, приписываемые отцу Кондрату, сказанные им наутро после пира у тевада Мурмана.
2. Материнская любовь
Веретено менялось на глазах. Оно росло, увеличивалось, словно тесто, только в десятки раз быстрее. Женщина оглянулась на спящего сына, отступила на шаг, заломила руки. Веретено задрожало.
- Мама? Что ты делаешь, мама?
Женщина вздрогнула и бросилась к постели, где маленький мальчик приподнявшись на локте, непонимающе смотрел на мать.
- Все в порядке, сынок, ложись!
- Мам... мне снился плохой сон...
Женщина оглянулась. Затем присела на краешек постели, погладила сына по голове. Тихо запела колыбельную.
Нана, нана, спи сыночек баю бай...
Нана, нана, спи мой солнечный лучик,
Нана, нана, глазки закрывай,
Нана, нана, побыстрее засыпай...
Когда ребенок, наконец, уснул, женщина осторожно укрыла мальчика одеялом и, крадучись, вернулась к веретену. Огонь в камине почти догорел, но пламя еще боролось, отчаянно пытаясь зацепиться за тлеющую головешку. Женщина смотрела на меняющееся веретено. Ее глаза горели страстью.
Тонкие голоса ворвались в безмятежный сон монаха. Он перевернулся, что-то пробормотал спросонья. Затем сел и некоторое время осоловело пялился на почти погасший костер.
- Дейла Святая и Могучая, сон плохой забери!
С этими словами монах, кряхтя, поднялся и бросил через левое плечо горсть земли. Почесал необъятный живот, зевнул. И тут снова раздался тонкий писк. Святой отец подпрыгнул от неожиданности и забормотал молитву.
Дейла Защитница, матерь Богов,
Та, что на небе и на земле,
Душу мою тебе завещал я
С тех самых пор, как...
Новый стон. Монах вытаращил глаза, пытаясь что-то рассмотреть в окружающей его тьме. Он устроился на ночлег возле самого тракта, улегшись под большим кленом. Теперь он до рези в глазах всматривался в сторону, откуда, как ему показалось, звучали странные голоса.
Наконец, до его слуха донеслось ржание. Монах засопел, решительно сжал посох и пошел на шум.