Сложно сказать, именно ли этот факт спровоцировал дальнейшее обострение хронического недуга, или, быть может, духота и солнцепек наконец отозвались в бренном теле, однако прямо перед тяжелым зеленым засовом Банкир закашлялся, да так, что перестало хватать воздуха, посинел и потерял сознание.
Тюремный романс
Август, 1993 год, Минск
Татьяна, второй месяц прозябающая на верхних нарах, напротив, несложно адаптировалась к временным трудностям, ибо по характеру своему была дамой аскетичной, самоуверенной, умеющей постоять за себя и крепким словом, и в случае необходимости — сильной рукой. Правда, прибегать к крайним мерам в закрытом темно-зеленом помещении с железным замком ей пока не приходилось. Впрочем, главное в этом предложении было слово «пока»: не ровен час, рукоприкладство могло случиться в любую минуту, ибо отключиться на анализ событий, что произошли в ее жизни за последние несколько месяцев, было практически невозможно, и все из-за бесконечной бабской болтовни.
С первых дней неожиданного лишения свободы Татьяне довелось столкнуться со страдающей от героиновой ломки, трясущейся в крике и соплях худосочной малолеткой Веркой в постоянно спадающих лосинах; с рыжеволосой красавицей по имени Алеся с филигранно нарисованными бровями и ярко-красными губами, за ящик дорогого коньяка замочившей на пару со своей подругой парочку армян; и даже с престарелой толстухой, по пьяному делу завалившей случайно забредшего в гости бомжа. Как эти прямо противоположные особи женского рода смогли найти общий язык на первый взгляд было совершенно непонятно, но они трещали без умолку и день и ночь, потому как сошлись в главном: в бурном обсуждении женщины преклонного возраста в черном одеянии, которая, судя по всему, потеряла рассудок напрочь. О сути совершенного ею преступления Татьяна узнала из разговоров сразу, но обитательницы шестой камеры пытались включить логику и от полоумной разузнать подробности.
— Галина Андреевна, так за что вы мужа жизни лишили? Бил, что ли, вас или пил, или и то и другое? — допытывалась красавица Алеся, в приступе хохота держась за правое ухо.
— Опостылел хуже горькой редьки, — не дождавшись ответа от мрачной старушки, предположила, смеясь, толстуха.
— Кабы опостылел мужик, не стала бы столько лет терпеть, — возразила, вытирая слезу от чрезмерного смеха, Алеся.
— Так не просто терпела, прощала каждый раз, — уточнила толстуха.
— Зачем? — не удержалась Татьяна, выглянув в изумлении с верхних нар, да так, что чуть было не очутилась на полу.
— Соскучилась!
— Неужто думала, что перестанет бить? — истерично загоготала малолетняя наркоманка, закуривая очередную сигарету.
— Молодежь нынче продвинутая. И когда ты, Верка, успела познать все прелести взрослой жизни? — отреагировала на последнюю реплику любительница армянского коньяка.
Однако, сколько бы ни перемалывали косточки траурной даме в наглухо завязанном на затылке платке (в былые времена таким образом носили головные уборы селянки на жатве), Галина Андреевна молча и размеренно тянула разноцветные нитки с иголкой, вышивая гладью икону святой Девы Марии. Тонкие морщинистые пальцы ее ловко сновали взад и вперед, периодически меняя колер нити и, когда та заканчивалась, завязывали узелки на изнаночной стороне изделия.
— Ее рукоделие и впрямь выглядит как самое настоящее произведение искусства, — с восхищением оценила Татьяна.
— Этот талант у старушки только в заточении и открылся, — подсказала Алеся.
— Раньше она рисовать вообще не умела, — позавидовала Верка.
— Фантазии вышивки говорят не только про неожиданно открывшийся талант, но и про психическую неуравновешенность, — с горечью подытожила толстуха, уверенная в своей исключительной адекватности. — У Галины Андреевны была психиатрическая экспертиза — ее признали частично вменяемой.
— Как это? Разве такое возможно? — удивилась Татьяна.
— У нас все возможно, — с самодовольной уверенностью произнесла Алеся, умело нанося яркий лак на ухоженные округлые ногти.
Через минуту молчания Татьяна, пытаясь по-прежнему подумать о своем, вдруг спросила: