– Жалко мне казаков, – сетовал он потом, сидя у костра и починяя капитанский мундир. – Мне так хотелось познакомиться с ними поближе – они такие славные, бородатенькие, косматенькие.
Сущие дикари. Просто прелесть.
И ласково улыбался капитану Гарсии, который благодушно принимал его обожание, потому что рядовой стрелок Мингес был, хоть и извращенец, человек, в сущности, недурной и за черту никогда не заходил. Короче, в ту ночь на берегу Ворошилки, под небом России, под кордовскую гитару и императорскую водку коротали мы время до рассвета, а вокруг валялись, холодея, убитые, обретя наконец покой, а живые молча тосковали по Испании и перебирали в памяти все свои злосчастья. Наутро 326-й линейный – мыто есть – вступил в Москву во главе с маленьким суровым капитаном Гарсией в мундире, заштопанном стрелком Мингесом.
По правде сказать, при этом вступлении не слышно было восторженных криков, не видно глазевших на нас зевак. Неприятельская армия под командованием Кутузова оставила город, а следом за нею убрались чуть ли не все его жители, так что грохотали наши подкованные сапоги по пустынным улицам, и лишь несметное количество ворон и галок, кружась над крышами, карканьем своим приветствовали победоносных наполеоновских орлов. И мы, сделав «на плечо!», углублялись в город и спрашивали себя, куда все это нас приведет. Пока что – на площадь перед Москва-рекой у стен Кремля со всеми его древними башнями и золотыми куполами церквей, и на площади этой распоряжался, как всегда, Недомерок, чрезвычайно раздраженный тем, что горожане ушли вместе с армией, и некому полюбоваться выправкой и строем, а иными словами – скажи на милость, Клапан-Брюк, что за фортель выкинул этот Кутузов, что за свинью он мне подложил, я-то рассчитывал, что Москва полна жителей, а она будто вымерла, как словно бы чума по ней прошлась! Что за канальи эти русские!
– По крайней мере, ваше величество, город нам достался в ценности и сохранности, – заметил, по своему обыкновению попав пальцем в небо, генерал Фритюр. – Вообразите, что было бы, вздумай они его поджечь.
Ну, так или иначе, с москвичами или без, Бонапарт не собирался отменять военный парад.
И вот нас выстроили, как положено, на площади, велели развернуть знамена, и французские генералы забегали вдоль шеренг, удостоверяясь, что мы достойны предстать пред светлые очи императора: грудь вперед, живот втянуть, спину прямо, козырек на два пальца от брови, а почему сапоги не блестят, капитан, у вас не солдаты, а сброд.
Что-что? Испанцы из 326-го? Ну и что с того? Вы геройски показали себя под Сбодуновом, но это не может служить оправданием, что за вид такой? – небритые все, расхристанные… Куда это годится?!
Император, конечно, очень доволен проявленной вами отвагой и всякое такое, но разве можно не воспользоваться таким случаем и не вздрючить солдат перед парадом?! Нельзя. Ну, и началось. Разберись. Первая шеренга, три шага вперед, шагом марш!! Кру-у-гом! Это уже лучше, капитан. Дисциплина, дисциплина – вот что вам нужно, капитан. Герои или не герои, а без дисциплины – никуда, дисциплина – первое дело.
– Дали бы мне этих дикарей, Бутон, я бы их быстро привел в божеский вид. Под Сарагосой у меня погиб троюродный брат, а под Байленом – шурин.
Ну, тут гремит оркестр, раздается: Равняйсь!!
Смирно! Для встречи слева!! – и всякое такое, и в сопровождении гренадер старой гвардии появляется император и движется вдоль строя 326-го линейного: великий день, Мюрат, ну-ка, ну-ка, дай-ка взглянуть на этих храбрецов. И весь его пестрый разноцветный птичий двор курлычет ему в тон: о-о, вот они, о-ля-ля-вуаля, кто бы мог подумать, невидные такие, невзрачные, я бы даже сказал – убогие, никогда бы не поверил, скольких, вы говорите, русских обратили они в бегство под Сбодуновом? А капитан Гарсия, маленький и смуглый, в лохматых бакенбардах и усищах, закрывающих пол-лица, взяв саблю подвысь, командует нам «На крра-а-а-ул!» и шипит сквозь зубы, чего, мол, дети мои, скисли, приосаньтесь, гляди веселей, а то не больно-то вы на героев похожи. Лучше все же, когда становишься героями, пусть и поневоле, чем когда расстреливают каждого второго, как тех наших земляков, которые под Витебском решили дать деру. А Недомерок тем временем останавливается перед капитаном и – одна рука за спиной, другая – между пуговиц жилета, как на гравюрах – оглядывает его с головы до ног.
– Представьтесь, капитан.