Потом легкий ветерок разогнал клубы дыма, открывая взору 326-й: испанский батальон продолжал наступать в полном порядке, и Недомерок, словно радуясь, что предчувствие его не обмануло, улыбнулся, как было ему свойственно, то есть скривил чуть заметно губы, а вся его раззолоченная свита, весь этот кордебалет, окружавший его в чаянии получить герцогство в Голштинии, пожизненную пенсию, теплое местечко где-нибудь в тиши и глуши Фонтенебло, все маршалы и адъютанты облегченно вздохнули вслед за императором: да, ваше величество, вот пример истинного мужества.
– Н-но их ж-же на ку-ку-ски р-разорвет, – заикаясь, выразил общее мнение ставки генерал Клапан-Брюк, который славился в главной квартире жизнеутверждающим взглядом.
И без него всем все было понятно. Жить 326-му линейному оставалось столько же, сколько Марии-Антуанетте после того, как в тюрьме Консьержери ее остригли. Тем не менее, услышав эти слова, Недомерок сунул подзорную трубу под мышкуй, нахмурясь, подпер кулаком подбородок.
Он всегда так делал, когда надо было удачно запечатлеться на гравюре или выиграть битву, и это движение всякий раз обходилось Франции тысяч в пять-шесть убитыми и ранеными.
– Надо что-то сделать для этих героев, – молвил он наконец. – Тютелькю!
– Я, ваше величество!
– Передай им приказ отступать – они заслужили себе почетное право на отход. Будет глупо, если их перебьют без цели и смысла… А вы, Клапан-Брюк, пошлите кого-нибудь из дивизии Разотри прикрыть их.
Генерал некоторое время не решался открыть рот, но вот наконец отважился:
– Ба-ба.., боюсь, ваше величество, что это невозможно.
– Невозможно? – И двенадцать ружейных стволов расстрельной команды не взглянули бы на генерала с меньшей приязнью, чем посмотрел на него император. – В моем лексиконе такого слова нет.
Клапан-Брюк, который был человек начитанный, хоть и генерал, потерянно возразил:
– Ма-ма.., могу па-па.., поклясться, ваше величество, что в словаре Французской Академии оно значится и значит «то, что не возможно».
– А я вам говорю: нет такого слова. – Глаза Бонапарта метали молнии. – А если даже и есть, в чем я сильно сомневаюсь, ступайте в Академию и вычеркните его… Поняли?
Клапан-Брюк справился с замешательством и теперь напрягал все силы, чтобы выйти из неловкого положения:
– Ра-ра.., разумеется, ваше величество.
– Всесветные эрудиты скверно действуют мне на печень.
– Ви-ви.., виноват, ва-ва.., ваше величество. – Из неловкого положения генерал вышел, но прошел недалеко. – Это было не.., не.., доразумение. – Он прокашлялся. – Кхм. Ля-ля.., ляпсус.
– Еще раз ляляпнете такое – отправлю в Испанию, на Сьерра-Морене партизан ловить. Побегаете по горам, протрясетесь. Ну-с, ладно. Так что там с дивизией Разотри?
– 202-й линейный полк этой див-див-дивизии пе-пе-пе-реброшен на усиление Нея, отбивать Ворошильский б-брод.
Недомерок взглянул в указанном направлении и процедил сквозь зубы очередную порцию замысловатой корсиканской брани: между пылающими избами и дымящимися стернями на подступах к Ворошильскому броду виднелась какая-то синяя масса, в гуще которой вспыхивали искры казачьих клинков. По состоянию на этот час 202-м линейным полком никого усилить было уже нельзя.
– А что 34-я легкоконная бригада?
– В сущности, ее больше нет, ваше величество.
Потери составили семьдесят процентов.
– А 42-й конногренадерский полк?
– Это случилось еще вчера утром, ваше величество. Конные гренадеры – теперь пешие, да и осталось их не больше роты.
– А 3-й Флорентийский драгунский?
– Бежит, ваше величество. – Клапан-Брюк сглотнул слюну и показал куда-то назад. – В сторону Флоренции.
Возведя очи горе, император минут десять богохульствовал на неведомом наречии – не иначе, как по-арамейски, – и никто не осмеливался прервать этот поток ругани. Он, вероятно, хотел знать, в чем же столь тяжкое прегрешение его, что Царь Небесный послал ему всех своих олухов, из которых воины – как из дерьма пуля, и сражения с ними можно только проигрывать.
– Надо что-то делать, – сказал он, наконец отведя душу, а дух – переведя. – Нельзя бросить этих храбрецов на произвол судьбы. Испанцы, не испанцы – если сражаются под моими знаменами, значит, это мои дети. А мои дети… – Тут он сделал паузу и, казалось, сквозь густую завесу дыма проник орлиным взором в происходящее на правом фланге. – А мои дети – это дети Франции.