Слесарь. Таким тоном? В этом замке, мадам, слуги столь гонористы и строги… Почему они все еще не порют своих хозяев? Непостижимый для меня либерализм…
Одетта. (повелительно). Подайте мне стул!
Слесарь. (Патрисии). Ну, что я вам говорил? И, главное, голос — пока мне не подбили глаз, я его где-то слышал.
Патрисия. Пустое, мсье. У всех служанок голоса одинаковые.
Слесарь. Вспомнил! Я слышал его в спектакле " Щелкунчик".
Патрисия. Тысяча чертей! Это же балет!
Слесарь. Именно так он и выразился.
Патрисия. Кто — он?
Слесарь. Голос. А потом она ушла.
Птарисия. Кто — она?
Слесарь. Дама. Ей стало досадно. Она ожидала, что будут петь.
Мишель. (подходя к Патрисии и слесарю и переставляя стул на полметра ближе к двери). Садись, мама!
Патрисия со Слесарем ретируются задом к дивану. Катрин,
удивленно вскинув брови, вылазит из-под стола; пока на нее
не смотрят, быстро сдергивает со стены маску великанши-
людоедки Дсоноквы и водружает себе на лицо, как забрало.
Одетта походкой манекенщицы подходит к стулу, глядя в зал,
опускается на него.
Слесарь. (Патрисии). Мужчина мне тоже знаком, тембрально.
Патрисия. Опять балет?
Слесарь. Нет, железнодорожный вокзал. Он торговал горячими сосисками. Он выкрикивал что-то совершенно несуразное. Что-то типа: " Съешь сосиску! Съешь сосиску!" Как будто без него никто бы не догадался, что сосиски — это для еды, а не в качестве средства от мозолей. Он, впрочем, был весьма убедителен. Синий берет, красный шарф, угольные глаза. На нем есть синий берет?
Патрисия. Что вы, мы же в помещении.
Слесарь. А красный шарф?
Патрисия. Скорее бежевый пиджак, мсье.
Слесарь. Но глаза — они, по крайней мере, блестят, как антрацит?
Патрисия. Антрацит — это такой зеленый, да?
Слесарь. Кто из нас слепой, мадам? (Усаживаясь на диван.) Спросите его, почем он их продавал, сосиски. Я отлично помню, он стоял возле уличного телефона, под навесом. Белая тележка, ценник… Бьюсь об заклад, он драл с покупателей три шкуры. За соус. А была только горчица, причем цвета трехдневной сопли. Бездарь! Спросите его, он вообще что-нибудь слышал о флорентийской школе.
Одетта. (нарочито громко). Вот видишь, сын, в этом доме не принято выражать соболезнования даме, потерявшей единственную дочь.
Патрисия. Как, мадам, и вы тоже?
Слесарь. (Патрисии). Скажите ей, что в балете главное — танец и пантомима. Никаких слов — все средствами пластики.
Одетта. Что значит — тоже? Моя несчастная дочурка Катрин Дюран, в замужестве Бертильон, на днях скончалась, не приходя в сознание.
Патрисия. Что?!
Катрин. Вот как! (Одновременно).
Одетта. (повернувшись к Катрин и увидев маску Дсоноквы). Боже! Кто это?
Катрин. (подходя к Одетте и наклоняясь над ней). Дух скоропалительно скончавшейся дочери… мама. Не правда ли похож на Мельпомену? Ах да, ты же никогда не любила театр. (Начинает расхаживать по сцене. Обращение " мама" произносит с неизменной издевкой.) Ты говорила, там работают одни гомики и шлюхи. Театральные афиши служили тебе чем-то вроде плевательниц. Однако скромный юноша с пушком под носом и млечным путем мелких розовых прыщиков на лбу наперекор тебе ранними предрассветными утрами петлял меж рекламных тумб. В руке его, мама, были маникюрные щипчики с изогнутым клювом, подаренные тобой вместе с книгой " Мальчик становится мужчиной". И если бы ты, мама, презрев свои аристократические привычки, заглянула в ящик его стола, ты бы обнаружила там десятки изображений мадмуазель Перрье.
Одетта вздрагивает.
Впрочем, эта фамилия тебе наверняка неведома. Ты ведь слыла комильфо, верно?
Одетта. Э-э…
Катрин. Нет, она не была шлюхой, эта мадемуазель Перрье. Ну так, заурядная инженю, наивная девочка, взирающая на мир широко распахнутыми (заглядывает в лицо Одетты) васильковыми глазами. Мелкая шлюшка, не более. Мужчины с толстыми сигарами, толстыми животами и толстыми портмоне внимания на нее не обращали. Правда, главреж театра, человек с угасшим темпераментом, но зато необыкновенно творческий, внушавший ей некогда благоговение, слегка поизносившееся к ее третьему аборту, считал себя в некотором роде ее должником. И потому время от времени все еще давал ей роли, деньги и туманно инкриминировал ей талант.
Одетта (вспыхнув). Неправда! Он никогда не говорил о таланте.
Катрин. Тогда о чем же?
Одетта. Об уходящей молодости, об утраченных иллюзиях. О том, что прожил свой век с женщиной, которую не любил, но которая всегда его понимала и поддерживала. О том, что всю жизнь хотел ребенка, даже двух — мальчика и девочку, — но жена страдала неизлечимой формой бесплодия.
Слесарь (протяжно зевнув). Какая длинная история. Напоминает ирландскую сагу.
Катрин (иронично). Мужчины так любят нерожденных детей, мама, что рожденные всякий раз застают их врасплох. А весть о беременности любовницы вообще сражает наповал. Седеющим ловеласам, вероятно, следовало бы волочиться за беззубыми матронами — ни тебе досады от менструаций, ни потрясений от зачатий.
Одетта. Он не был ловеласом. Он хотел, чтобы я вышла замуж, устроила свою судьбу…
Катрин. И потому был несказанно счастлив, увидев свою стареющую девочку в обществе прыщавого юнца. Творческий вечер мадемуазель Перрье с павлиньим разнообразием сценического гардероба, с биссированием, с криками " браво", с банкетом и хорошей прессой — какое чудное прощание Пигмалиона с Галатеей!
Одетта. (грустно). Да, это было великолепно.
Катрин. Но постепенно фанфары смолкли, обелиск был без остатка поглощен венком, и жизнь мало-помалу перетекла в мансарду.
Одетта. Да, в маленькое помещеньице под крышей на улице…
Катрин. Руссо. (Останавливаясь рядом.) На улице Руссо, напротив магазина с жестяной бригантиной у входа и чешуей бижутерии внутри. В квартире были цветочные горшки с кактусами и каланхоэ, скрипучая кровать, очевидно, помнящая Мопассана, шкаф — родственник тигра, такой темный, как если бы тигра произвела на свет таитянка. Дверь у шкафа не закрывалась, и весь пестрый карнавал платьев, окропленных белой луной, казалось, норовил выплеснуться среди ночи на истоптанный коврик и пуститься в самбу, словно во все тяжкие. Туда, в эту неказистую комнатенку, в это обиталище выносливых пауков и аскетичных тараканов, и перекочевал однажды пятнадцати… нет, уже шестнадцатилетний любовник. Кажется, это был март.
Одетта. Апрель.
Катрин. Феноменальная память!
Одетта. Именно в тот месяц мой добрый ангел, которого вы уничижительно назвали главреж, навсегда исчез из города.
Катрин. Как трогательно. Жаль, мне не довелось знать его лично.
Одетта. Слышали бы вы тогда, мадам, мой плач…
Внезапно раздается недюжинный храп — оказывается,
слесарь, убаюканный "сагой", заснул. Его турецкого
загиба трубка тлеет в откинутой руке.
Патрисия (подскакивая и тормоша слесаря за плечо). Мсье. Мсье! Пожалуйста, проснитесь. Вы можете сгореть!
Слесарь (от толчков слегка колыхаясь головой, как прикорнувший кучер, чья повозка решилась отправиться в путь, не дожидаясь его соизволения; утробно). Угу… угу… угу… (Внезапно отчетливо.) Повторяю, лес рубить и сплавлять англичанам!
(Снова впадает в храп.)
Патрисия. Мсье, я вас умоляю. Каким англичанам? Давайте-ка, давайте…
Слесарь. (вновь утробно). Угу… угу…угу… (Вновь отчетливо.) Никаких " Я хотела "! Бензопилы — строго под роспись. (Вновь храп.)
Патрисия. Мсье, ради Бога! Будь они неладны, бензопилы ваши. Да проснитесь же вы наконец!
Слесарь (вскидывая голову). А? Что? Грабеж?
Рывком, как будто за ним гонятся, входит Франсуа.
Из кармана торчит газета. Выражение лица
встревоженное, но за три шага меняется так
радикально, что и вовсе исчезает.
Я всегда путаю грабеж с пожаром.
Франсуа. (непроницаемо). Дамы и господа, верхние слои атмосферы, по всей видимости, сулят осадки.