Приютили отставного полковника англичане. Переправили его в Лондон, спрятали, тихо выкачали до донышка – а затем отпустили в Италию, доживать век под тамошним знойным небом.
О бегстве Митрохина стало известно лишь спустя семь лет.
Тогда же выяснилось, что записки содержали не только данные о нелегалах, засланных на Запад сталинским МГБ и хрущевским КГБ СССР, но и имена тех зарубежных граждан, которые в послевоенные десятилетия в той или иной мере сотрудничали с советской разведкой.
Британцы передали Италии часть записок Митрохина, касавшуюся граждан этой страны, однако итальянцы, как ранее и их заокеанские коллеги, не стали торопиться с проведением карательных мероприятий. Во-первых, подлинность и достоверность полученных от перебежчика сведений еще требовалось перепроверить. Во-вторых, полковник вполне мог оказаться двойным агентом и провокатором или просто больным человеком с профессионально надломленной психикой. В-третьих, этот самый Митрохин мог запросто что-то напутать…
Ход делу дало правоцентристское правительство Берлускони, сменившее в две тысячи первом году левоцентристский кабинет Романо Проди: буквально через несколько недель для проверки информации о проникновении советских спецслужб во властные структуры Италии была сформирована «комиссия Митрохина» в составе сорока депутатов, главным образом от правящей коалиции, во главе с сенатором Паоло Гуццанти.
Официально целью комиссии было выяснить, являются ли те, кто значился в списке, агентами уже ушедшего в анналы истории КГБ СССР. На деле правые депутаты пытались собрать компромат на своих политических противников и обвинить видных представителей левоцентристских партий в причастности к шпионажу.
Как раз в то время синьор Лукарелли предпочитал представляться тележурналистам как «эксперт в вопросах окружающей среды и борьбы с терроризмом»… хотя, судя по всему, окружающая среда им упоминалась больше для отвода глаз. Зато пронырливый неаполитанец с большим удовольствием и не без юмора рассказывал представителям прессы о своем главном занятии – об охоте за головами секретных агентов КГБ в зарубежных странах. С этой целью он неоднократно посещал вставшие на путь демократического развития страны СНГ и бывшие государства – члены Варшавского блока. Не стеснялся и не скрывал Лукарелли и своих связей с ЦРУ, непременно сообщая всем желающим слушать о поручении, которое якобы дала ему американская разведка: провести независимое расследование связей колумбийских наркоторговцев с «русскими шпионами».
Консультанту комиссии положили символический оклад в тысячу триста евро. За что? Доподлинно это не было известно никому, кроме председателя, сенатора Гуццанти. Таинственный синьор Луиджи Лукарелли ни перед кем, кроме него, ни о чем не отчитывался…
– Так что ему от вас надо было, этому авантюристу?
– От меня? – поднял брови Литовченко. – От меня-то ему как раз ничего и не надо было! Он ведь, если помните, именно с вами повстречаться хотел.
– Помню. А зачем?
– Да черт его знает, если по совести…
Олигарх сурово сдвинул брови, демонстрируя неудовольствие:
– Что значит: черт его знает? Алексей, голубчик, я ведь для этого и попросил вас сходить на встречу с этим профессором – поговорить, разобраться…
Литовченко пожал плечами:
– Он хотел бы продать вам кое-какую секретную документацию «комиссии Митрохина».
– А разве она не распущена?
– Уже несколько месяцев, если не больше.
Это было действительно так – ситуация в Италии изменилась настолько, что общественность потеряла интерес к деятельности комиссии. А ведь, как известно, ценность любого политического скандала заключается лишь в его своевременности. Дошло до того, что доклад председателя не смогли утвердить из-за отсутствия кворума…
– О чем тогда речь? С чего этот парень вообще взял, будто мне могут понадобиться списки бывших советских шпионов в Италии?
Если бы Олигарх, в своей жизни политика и бизнесмена, только просчитывал, а не чувствовал собеседников, он никогда не достиг бы кремлевских вершин. Вот и сейчас, разговаривая с Литовченко, он постоянно ловил себя на мысли, что этот никчемный, в сущности, человечек, обязанный ему всем, вплоть до завтрашней чашки растворимого кофе и сэндвича, приготовленного на ужин, источает какую-то скрытую напряженность и едва уловимую фальшь.