— О-о-о! Может тебе харэ сегодня пить?
— Об этом поговорим утром. — Николай достал из ящика вторую бутылку. — Предлагаю перейти на ром. Этот благословенный напиток прочищает мозги и устраняет полипы из носа, как утверждала героиня одного из романов Ремарка.
— Ром так ром! — нелепость происходившей ситуации вдруг успокоила меня и я отдался плавному течению событий: «В конце концов, ты же искал приключений…»
— И чего там твой дух требует? — спросил я. — Какую ещё жертву?
— Дух не мой. И не общий. Он единый, — с естественной невозмутимостью лектора продолжил Николай, будто непослушные ученики просто заставили его сделать короткую паузу. — Вкратце можно сказать так — универсальный Дух. Собственно, термины применяются разные: великий Брахман, Дао, Храм Соломона, Триединство Сущего, но херня одна: откуда вышли, куда вернёмся и в чём живем.
— Ты не сектант, случайно? — спросил я.
— Нет, — сказал Николай. — Я вообще в бога не верю, в современном смысле, конечно. Я говорю о том, что деградация существующей цивилизации заключается в том, что миром окончательно стала править борьба противоположностей, а они, эти противоположности, в высшей своей форме едины, и поэтому перед тем как строить, надо слиться в одном порыве с образом здания и, фигурально говоря, умереть в нём, чтобы возродиться, когда оно будет закончено. Это и есть жертва духа. Тогда дом будет стоять вечно.
Я выпил рома и сказал: — Может, всё-таки пожрем. У меня чего-то под ложечкой засосало.
— Закончим тему и пойдём жарить яичницу с беконом, — сказал Николай. — Разговор нельзя прерывать на полпути. Иначе останки слов разлетятся по округе и будут смердить.
— Это серьёзно меняет дело, — сказал я. Николай промолчал. «Да, с юмором у дядьки трудно!» — подумал я. На вид Николаю было около шестидесяти, но у него был тот странный тип лица, когда то ли освещения, то ли от мимики возраст неуловимо ускользал от точного определения. Седых волос у Николая не было по простой причине, что и череп, и лицо, и грудь, и руки, и ноги были тщательно выбриты.
— Мне шестьдесят семь лет, — сказал Николай. — Но кроме статистического факта это ничего не означает. Можно быть мудрым в двадцать лет, и бараном в восемьдесят. Разговоры о старческом маразме, равно как и юношеском максимализме не более чем, жалкая попытка окружающих объяснить то, чего не понимают. Человек рождается, живёт и умирает с одним стержнем в душе, а вот каков этот стержень: золотой или оловянный, рассказать доступными человеческому языку средствами практически невозможно.
Я почему-то вспомнил своего начальника, Павла Николаевича. «Вот редкостный дуболом. Его бы точно на ближайшем объекте в жертву принести…»
— Но дома всё равно не стоят вечно, — сказал я. — Хоть этим египетским пирамидам сколько-то там тыщ лет, но и они рано или поздно рассыпятся в прах. Вечного ничего не бывает.
— Мы подошли к важнейшему пункту, — торжественно сказал Николай. — То есть к пониманию относительности. Люди любят бросаться расхожим выражением: всё в этом мире относительно, но вряд ли отдают себе отчёт, что это значит на самом деле.
— Да помрём все когда-нибудь! — брякнул я. Моё опьянение явно вошло в стадию веселья. — Будет праздник смерти: поминки и духовой оркестр.
— Ничто не уходит в никуда и не возвращается до срока, — несколько мелодраматично объявил Николай. — Впрочем, если отбросить пустоголовую риторику, относительность соответствует тому человеческому времени, когда ещё не окончательно исчезла склонность к созерцанию. Когда землю вместо людей заполнят клоны, рухнут и пирамиды по простой причине ненадобности.
— Я, конечно, пирамиды не строил, — сказал я. — Да и вообще мало где был. Но по телевизору смотрел как-то фильм про этих, с острова Пасхи. Фантастика, конечно, как они свои многотонные каменюки ворочали. И главное зачем? Сколько их там было, этих аборигенов несчастных. Я понимаю, в Китае миллионы рабов Стену строили. А здесь-то? Объясните, господин профессор!
— Они просто знали, зачем это делают, — сказал Николай. — И поэтому делали. Когда известен ответ, вопросов не задают.
— Что-то непонятно мне, — сказал я. — Ты по-русски объясни, по-человечески.
— А может ты предпочитаешь латынь или ахейский, — улыбнулся Николай. — Знания древних были цельными, не делились на отдельные науки, и поэтому они видели процесс одновременно во всем объеме. Научно-технический прогресс по сути является разбитым зеркалом, осколки которого предельно искажают действительность. Первым это зафиксировал как данность Аристотель, закончил Картензий.