— Да.
— Ничего не стоит засекретить работу, — заметила монахиня. — И большое искушение засекречивать и людей тоже.
— Я не совсем вас понимаю, — заметил Маркс.
— Я просто хочу сказать, что у такого человека как доктор Бредли был, должно быть, непредубежденный, пытливый ум, он стремился к исследованиям лишь по одной причине: ему хотелось все знать. Расчетливые педанты, прагматики и любители все засекречивать покупают таких ученых вместе с их работой, в одном пакете. Я еще не встречала подлинного ученого, который бы не проявлял живого любопытства ко множеству вещей. Их нетерпение в общении с теми, кто менее просвещен, чем они, — это своего рода защита от серости обывателя. — Матушка улыбнулась. — Бесплатная лекция из старых запасов, как сказали бы мои девочки.
— Вы могли бы назвать Эрика Мазера ученым?
— Нет. Не совсем. Боюсь, несмотря на все его надежды достичь этого, я могу назвать мистера Мазера всего лишь дилетантом. Но, вы должны знать, он хороший педагог… для начинающих, для первокурсников.
— Да, об этом мне говорили везде, — подтвердил Маркс.
— Итак, посмотрим его личное дело? — Оно лежало перед монахиней все это время, пока они разговаривали.
— Кто-нибудь запрашивал у вас информацию о нем?
— Центральный университет Нью-Йорка, — ответила монахиня.
— Я имел в виду следственные органы, например, ФБР?
— Нет, вы первый, кто это сделал.
Она открыла папку и посмотрела на заявление, которое Мазер сам напечатал на машинке восемь лет назад.
— Я так и думала, — сказала она. — Он преподавал один год в Подготовительной школе, потом учился за рубежом около года, прежде чем поступил к нам.
— У нас есть рекомендательное письмо из Альбиона.
Она вынула его из подшивки документов и дала Марксу. Это было почти такое же рекомендательное письмо, какое он читал в университете. В нем ничего не было сказано о занимаемой им должности в школе. Маркс засомневался, не делает ли он из мухи слона? Кто сказал, что рекомендации в два учебных заведения должны отличаться одна от другой? Проверяли ли в университете данные о его учебе за рубежом, чего не сделали в монастырской школе? Он мог бы использовать учебу за рубежом в свою пользу при защите диплома. Вопрос, почему он покинул шкоду в Альбионе в середине семестра по-прежнему остается не ясен.
— Я вам очень благодарен, матушка Амброзия, — сказал Маркс, возвращая письмо. — Есть кое-что, в чем мне хотелось бы вам признаться и узнать ваше мнение об этом, если вы не против. Я пару раз беседовал с профессором Мазером, встречался и беседовал с его студентами, и у меня создалось впечатление о нем несколько отличное от вашего, кроме дилетантства и того, что он хороший учитель. Лично я нахожу его болтливым и хитрым, он неуловим, как ртуть. Он мастер импровизаций, и пока он все время как бы на шаг опережает меня. Это ему нравится, несмотря на то, что он явно очень напуган.
Монахиня удивленно вскинула брови.
— Напуган чем?
— Это я и пытаюсь узнать, — ответил Маркс. — Это может либо не может иметь отношение у смерти Бредли. Если нет, остальное меня не касается. Но я должен убедиться.
— Когда он впервые пришел к нам, — задумчиво промолвила монахиня, — у меня создалось впечатление, что он, — я не люблю этого слова, — был встревожен. Он был похож на послушника перед постригом, которого все еще терзают сомнения, что он совершает ошибку. Я пытаюсь вспомнить, чего тогда в нем было больше: сомнений в себе, страха от сознания своей неполноценности? Или желания попытаться отдать себя Богу и работе? Все это не может быть присущим, как я полагаю, человеку, переполненному скепсисом. Вы поняли, что я хотела сказать?
— Я верю в веру, — ответил Маркс.
— Ну вот! — воскликнула монахиня. — Вы такой же, как и мистер Мазер. Он сказал бы то же самое.
Маркс принял это как комплимент, но не был уверен, что его можно было отнести и к Мазеру.
— Он проводил много времени с отцом Даном, тот был тогда нашим капелланом и преподавал метафизику. Мистер Мазер иногда посещал его лекции. Казалось, он все время находился в поисках чего-то. Но чего? Реальности?
— В метафизике? — удивился Маркс с изрядной долей скепсиса.
— Ну тогда… в физике? — предположила монахиня. Маркс промолчал. — Преподобный отец умер в прошлом году в возрасте сорока двух лет. Это было большой потерей для нас, и мне кажется, он очень помогал мистеру Мазеру. Когда тот уходил от нас, он был уже человеком более уверенным в себе, чем когда пришел к нам.
— Бесспорно, он нуждался в помощи, — согласился Маркс.
Матушка вскинула руки.
— Сколько слов мы тратим, чтобы описать образ человека! Встревоженный, нуждающийся в помощи. А кто из нас не нуждается в этом, чтобы, наконец, познать себя и жить?
— Вы считаете, именно это пытался сделать Мазер? Познать себя? Жить?
Монахиня не спешила отвечать.
— Да, думаю, что так и было, — наконец сказала она.
Маркс немного подался вперед.
— Прошу прощения, но не может быть так, что он просто попытался произвести на вас впечатление, и не только на вас одну, а на весь колледж, создав образ некоего ученого-аскета, познавшего блаженство от того, что преклонил колени перед простым священником?
— Возможно. В таком случае я нахожу это немного грустным, но отнюдь не заслуживающим осуждения. Разве вы не видите, лейтенант Маркс, что таким образом он становился тем, кем ему больше всего хотелось стать. Это делало его для меня человеком, достойным уважения.
Глава 17
Мазер прибыл в аэропорт О’Хэйр, когда не было еще десяти утра по чикагскому времени. Взяв напрокат автомобиль, он отправился на северо-восток по сети совершенно незнакомых ему дорог. Известные ему в юности магистрали давно были забыты и заброшены. Только небо осталось прежним и широкие просторы прерий. Он вернулся домой. Это была его родная деревня Вэйстленд. Клочок земли, который был ему особенно дорог. Он был там, где покоилась его бабушка. Располагая машиной, он надеялся, что позднее сможет побывать на ее могиле… Там недалеко есть еще две могилы тех, кого он никогда не знал: его отца и матери, погибших в катастрофе, когда ему было всего два года. Взглянув на часы, он представил, как в эти минуты в Нью-Йорке служат поминальную мессу по Питеру Бредли. Слезы, надгробные речи…
«Мистер Мазер, вы не прочтете нам вслух Адонаи»? Какую беспощадно точную оценку дали ему его студенты, попытавшись лестью отвлечь его от его обязанностей педагога, и вместе с ними рыдать у вымышленного поэтом гроба. Мазер старался ни о чем не думать и смотреть только на дорогу: прочь воспоминания об унижениях. Но, не ведая того, он ехал навстречу самому унизительному из них.
Альбион очень изменился. На месте деревушки, получившей свое название от подготовительной школы для мальчиков, построенной в пустыне, здесь теперь вырос город. На прежней площади в самом ее центре возвышалось гигантской высоты здание почтамта. Кафе, бывшее прибежищем изголодавшихся по сластям подростков, не получавшим вдоволь ни еды, ни родительской ласки, превратилось теперь в таверну. Перед ней Мазер и остановил машину. Как часто, бывало, он водил сюда мальчишек: человек по шесть не более и, загнав их в отдельную кабину, усмотрел, как они уплетают еду за обе свои веснушчатые щеки, а потом пересчитывают гроши, чтобы расплатиться, и с завистью и священным ужасом смотрят, как их учитель дает щедрые чаевые официанту.
В этом кафе, переполненном и шумном, он впервые увидел мальчика. Он помнил его огромные глаза, говорившие ему так много, когда, заикаясь, он рассказывал печальную историю одинокого ребенка, немого свидетеля пьяного веселья на свадьбе своей матери. Но в этот день в кафе он не был одинок, ибо привлек всеобщее внимание своим красочным описанием свадебного пиршества, как он сам пил шампанское, а потом друг его матери загнал его в угол в ее спальне… Перед глазами Мазера было лицо этого мальчишки и синяя пульсирующая жилка на его чистом лбу. Мальчишки приумолкли, жадно слушая подробности о сексе, а потом с откровенным презрением смотрели на мальчишку, когда он вдруг, закрыв лицо руками, расплакался.