— А как живется в наши дни отшельникам, Сэн?
— Ах, если бы ты только знал, какую прекрасную жизнь мы ведем! Мы свободны, мы существуем в гармонии с природой, мы побеждаем голод, встаем и ложимся с солнцем. Я не сожалею о благах мира, которыми пренебрег, потому что наша жизнь исполнена совершенной свободы.
— А чем же ты кормишься?
Отшельник ответил на вопрос мандарина Тана, голос его был кроток, а весь вид выражал отстраненность от мира:
— Ты не можешь себе представить, как сократились мои потребности с тех пор, как я оставил мир. Не надо сдавать трехгодичные экзамены, претендовать на власть, становиться мандарином, не надо подниматься по социальной лестнице. Жизнь стала совсем простой; я никак не думал, что нежданная встреча напомнит о моем прошлом. Но если тебе действительно интересно, как живет твой старый друг, мандарин Тан, то я приглашаю тебя в свою пещерку сегодня вечером: вспомним былое.
Мандарин радостно улыбнулся.
— С огромной радостью! А тем временем мои спутники поищут какую-нибудь гостиницу, чтобы дать отдохнуть измученным лошадям.
Ученый Динь вздохнул с облегчением.
— Ваша встреча просто подарок судьбы! Я не думал, что переживу эту страшную гонку. Но зачем искать гостиницу — я думаю, мы легко устроимся в этом селении. Я думаю, что и наши отставшие носильщики будут счастливы передохнуть.
Доктор, закончивший вкушать суп, который он поглощал маленькими глотками, энергично закивал головой в знак согласия. Рыгнув, он изящно прикрыл рот белой рукой, а потом спросил:
— Погодите-ка! Уж не из семьи ли вы почтенного Дэй?
Отшельник был удивлен; он внимательно посмотрел на доктора Кабана, который в этот момент деликатно чистил зубы кончиком мизинца.
— Да, на самом деле так и есть! Мои родители из этой семьи. Вы с ними знакомы, быть может?
— Сказать, что я знаком с ними, было бы преувеличением. Но я слышал, что их обвинили в предательстве, что является одним из Десяти страшнейших преступлений, и что они будут обезглавлены через двадцать дней в столице.
— Как! — воскликнул отшельник, став белым, как рис, который только что попробовал. — Обезглавлены! Вы, должно быть, ошиблись, доктор Кабан!
Ученый Динь взмахнул тонкой рукой:
— Ну, положим, это еще не окончательное решение…
Удрученный отшельник вопросительно посмотрел на мандарина Тана, но тот сделал непроницаемое лицо. Доктор Кабан, однако, продолжил:
— Думаю, что все члены семьи будут повешены или задушены шелковой веревкой. Их казнят, а потом публично расчленят их тела. А может быть, просто расчленят. Никто не знает, что последует за этим приговором. Все зависит от настроения принца Буи, я полагаю.
Мандарин наклонился к доктору, вытаскивавшему в этот момент какой-то кусочек, застрявший в его безупречно ровных зубах.
— Доктор Кабан, откуда вы узнали эти ужасные новости? Я надеюсь, это не более, чем одна из ваших шуток дурного тона.
— Так уж получилось, — возразил тот доверительным тоном, — что у меня в столице есть друзья, которые постоянно в курсе всех дел. Вот в чем суть: семью господина обвинили в предательстве Императора, так как глава клана помогал восставшим крестьянам, которые борются с верховной властью. Вот за эту поддержку их и осудили. Принц Буи решил искоренить сразу всю семью. А это означает, что вашего друга, отшельника, тоже отыщут и или повесят, или задушат, или расчленят.
— Просто расчленят, — повторил задумчиво ученый Динь.
Едва он произнес эти слова, как послышался звук удара чьей-то головы о землю.
— Доктор Кабан! — вскричал мандарин Тан. — Немедленно воспользуйтесь вашими даосскими методами оживления!
Вдалеке от деревни, хижины которой виднелись на фоне холмов, мандарин Тан почувствовал странное успокоение, словно подъем в горы освободил его от всех эмоций. После того как он расстался с ученым Динем и доктором Кабаном, он обрел прежнюю радость — ощущение свободы, которую он чувствовал, блуждая по незнакомым дорогам, и полноты жизни, он вдыхал ароматы нагретой солнцем растительности, болтал со старым соучеником — они вспоминали о тех временах, когда у них не было никаких забот.
Так ли сильно изменили их прошедшие годы, за которые один стал чиновником высшего ранга, а другой — изгоем общества? Мандарин Тан смотрел на свои огрубевшие руки, которые не смягчала привычка к кисти и перу, и боролся с желанием стремительно вскарабкаться вверх по бесконечному горному склону, как в былые времена, когда он одним махом перепрыгивал запруды на рисовых полях. Он бросил взгляд на своего спутника, с трудом поспевавшего за ним. Отшельник Сэн из-за больной ноги вынужден был передвигаться со скоростью улитки. Увидев это, Тан замедлил шаг. На лбу Сэна выступили крупные капли пота, а из-за длинных густых волос он еще больше страдал от жары.
Утерев лицо тыльной стороной ладони, отшельник Сэн сказал, задыхаясь:
— Мандарин Тан, ты что, съел волшебную черепаху, чтобы стать таким быстрым? Не помнится, чтобы ты и раньше был столь стремительным.
— В нашем распоряжении только один вечер, который мы можем, как и прежде, провести в дружеской беседе. Потом я буду вынужден возобновить свою поездку в столицу.
Сэн движением головы отбросил прядь, упавшую на глаза.
— Мне трудно даже представить, сколько обязательств накладывает должность мандарина. Моя почти абсолютная свобода кажется мне еще более желанной. Жизнь так хороша, когда ты никому ничего не должен. Можно созерцать прозрачное утро, не беспокоясь о том, что тебя ждут в канцелярии. Можно не заботиться о манерах и прикрывать наготу только собственными волосами, если пожелаешь.
Внезапно отшельник Сэн подпрыгнул и, вытянувшись в прыжке, ударил ногой по связке зрелых бананов. Проявив потрясающую реакцию, поймал их прежде, чем они коснулись земли. Мандарин Тан восхищенно присвистнул.
— Честное слово, Сэн, у тебя сохранилась прежняя быстрота, несмотря на раненую ногу.
— Тело помнит воинские искусства, к которым его приучали, — ответил отшельник, польщенный похвалой. — Больная нога мешает бегать, но ударить может как следует.
Они добрались до вершины холма и увидели склон, заросший зеленью, и россыпь камней. Скалы уходили отвесно вниз — в буйные заросли ущелья. Воды многочисленных ручейков, стекая, шевелили мхи, и те двигались, как волосы водяных чудищ. Скалы зияли множеством черных впадин — это были входы в гроты, которыми гора была изъедена, как трухлявое дерево червями.
Одинокая птица издала пронзительный крик, похожий на стон отчаявшейся матери. Птичий плач, прозвенев под густым сводом джунглей, на мгновение запутался в переплетениях лиан и исчез в ярком блеске неба.
Зачарованные этой песней, молодые люди замолчали и лишь через несколько минут возобновили беседу.
— Во всяком случае, — заключил мандарин, — ты все-таки пришел в себя после этой ужасной вести.
— Я не могу в это поверить. Искоренить всю семью! Это самое страшное наказание: когда умирают дети, некому будет молиться перед алтарем предков, их призраки будут вечно скитаться, не находя покоя! С другой стороны, что говорить о призраках, я и сам уже почти привидение, меня тоже убьют. Но не стоит так мрачно смотреть на вещи. Хм, должен быть какой-то способ спасти родню…
Замкнувшись в себе, он шел, бормоча что-то под нос.
По мере того, как они поднимались все выше, становилось все свежее. День уже был на исходе, но слишком много жара скопилось у земли, и сейчас огромные завитые облака, как черные драконы, возникли на горизонте. Солнце еще освещало белые склоны утесов, но небо вдруг потемнело в одно мгновение.
Отшельник Сэн, не соблюдая церемоний, первым вошел в свое жилище, отодвинув решительным жестом соломенную занавеску, служившую ему дверью.
Его убежище, устроенное в каменной пещере, поражало аскетизмом. Справа от входа стояла кровать на шатких ножках, большие глиняные горшки выстроились вокруг чисто убранного очага. Только великолепный пергаментный свиток с начертанными на нем причудливыми узорами украшал глубь пещеры, слегка покачиваясь под потоками теплого ветра, принесенного грозой. Должно быть, отшельник Сэн предпочитал всем каллиграфическим надписям этот рисунок с тысячью изящно начертанных завитков — он пробуждал в нем вдохновение. Ни один мастер каллиграфии не смог бы начертить кисточкой более простую и в то же время совершенную линию — полную такого внутреннего напряжения, что при взгляде на нее кружилась голова.