Из просвета между домов донеслось короткое собачье тявканье. Оно и послужило сигналом.
Тот, что с граблями, кинулся вперед первым, размахнулся, хотел обрушить зубья на незащищенную голову. Но Гилберт уклонился, одновременно с тем ударив под колено второго нападавшего, размахивающего куском тяжелой цепи. Неуклюже поскользнувшись на обледеневшей луже нечистот, тот всплеснул руками — и цепь обвилась вокруг древка грабель. Дернул на себя — шест треснул надвое.
Не теряя ни мгновения, Гилберт, обнажив кинжал, полоснул по горлу ринувшегося на него с ножом. Развернувшись, отсек кисть вскинувшему плеть. Еще один набросился сзади, хотел пырнуть в бок, но лезвие соскользнуло, распоров одежду, оставив жгучую царапину и злость. Уклонившись, Гилберт зажал его локоть, с хрустом вывернул руку, всадил клинок под ребра, безошибочно достав сердце. Но в этот миг почувствовал, как щеку огнем перечеркнула плетка. Тот, что с граблями, догадался бросить бесполезные щепки, подхватил с земли, выдрал из отрубленной руки хлыст — и улучил удобный момент. Ослепленный болью, Гилберт вскинулся — и второй набросил на шею цепь, сдавил горло, прижав к себе спиной, пнул под ногу. Гилберт рухнул на колени, задыхаясь, под весом собственного тела еще больше затягивая петлю.
Барон шагнул вперед. Он желал самолично увидеть, как свет померкнет в глазах этого щенка, посмевшего заступить ему дорогу... Но остановился в изумлении.
Один из убитых, тот, которому клинок графа рассек горло до позвонков, пошатываясь, поднялся из лужи собственной крови. Увидев окровавленное лицо с вывалившимся языком и выпученными глазами, державший цепь заорал точно напуганная девка — и невольно выпустил жертву. Гилберт упал на четвереньки, замарав перчатки в подтаявшей жиже и крови, хватая ртом воздух.
Оживший мертвец шагнул к оцепеневшим от ужаса подельникам. И один, выронив плетку, захрипел, повалился наземь — просто не вынес подобного зрелища.
Другого же заставил упасть граф — клинок подсек под колени, вонзился под лопатку, — и оба мертвеца упали одновременно.
Вытерев кинжал о полу куртки убитого, вложив в ножны, Гилберт подозвал коня, забрался в седло...
— А щенок-то не так прост! — ошарашено произнес барон. Оборванец у его ног пришибленно подскуливал. — Пожалуй, мне стоит немного потерпеть и самому с ним разобраться. Турнир обещает быть интересным...
Он развернулся и пошел прочь. Опомнившийся оборванец запричитал вслед:
— А как же я? Вы обещали заплатить...
— Благодари небеса, что шкура цела осталась, — бросил барон.
Несмотря на поздний час принцесса Адель не помышляла об отдыхе. Напротив, пробудившись еще до рассвета и целый день проведя в радостных хлопотах, она вообще не чувствовала усталости! Удивительно, но мысли о предстоящей весной свадьбе заставили забыть хотя бы на время беспокойство о пропавшем брате. Даже надоедливые фрейлины казались теперь не столь невыносимыми, а порой даже полезными. Причем, две самых противных пригодились особенно — привели такую превосходную портниху! И сегодня задержались допоздна, обсуждая подвенечный наряд, давая вполне разумные советы и подсказки.
В покои принцессы собрали, кажется, все зеркала королевского дворца. Стоя на низенькой табуреточке, пока портниха ползала внизу, подкалывая сотнями булавок подол платья, принцесса разглядывала себя со всех сторон, отражаясь в многогранной серебряной поверхности, точно мотылек, попавший в фонарь. И восхищенное шушуканье фрейлин за спиной Адель не раздражало и не казалось, как обычно, лживым и льстивым. Ей безусловно к лицу этот искрящийся персиковый шелк, привезенный с востока, из невообразимой дали, где ей самой никогда не суждено будет побывать. Да и румянец на фарфорово-бледных щеках преобразил ее до неузнаваемости.
— Как ты хороша, Адель! Видела бы твоя мать, какой ты стала красавицей.
— Вы правда так считаете? — вспыхнув, обернулась принцесса к вошедшей герцогине Эбер.
Стянув с рук перчатки, Изабелла Эбер подошла к девушке, нежно потрепала по щечке:
— Я никогда не солгу тебе, моя девочка, — улыбнулась она.
— Вы так добры ко мне! Вы всегда относились ко мне, как к родной дочери.
— Не могу дождаться, когда же наконец назову тебя своей дочерью с полным правом! Но как же иначе, ведь я обещала о тебе заботиться твоей матери. Мы же с ней были лучшими подругами. Как жаль, что она не видит тебя сейчас, — говорила герцогиня, и никто не посмел бы заподозрить ее в откровенной лжи.