— Мне кажется, у тебя и чувства притупились, а?
— Не исключено… Что-то во мне оборвалось. При втором разводе пришлось продать «Волгу», иначе не наскрести было сумму, которую присудили мне выплатить. Все знали, что я помешан на машинах, а тут мне ни холодно ни жарко. Отдаю ключи, остаюсь круглым пехотинцем, и хоть бы хны. Сам на себя будто со стороны смотрю и сам себе удивляюсь.
— Почему ты развелся?
— Из-за тебя.
— Не паясничай!
— А все-таки из-за тебя. Всех последующих я с тобой сравнивал, и все они оставались в проигрыше.
— Врешь.
Сама лгу! Зачем это я? Ведь я ждала, что он вернется, а теперь, когда это вот-вот произойдет, веду себя как последняя дура.
— И давно ты развелся?
— Два года назад.
— О, так ты ко мне или на руках шел, или скакал на черепахе. — Она горько усмехнулась.
— А я, думаешь, знаю, как сюда попал? Думаешь, мне хотелось заявляться к тебе, чтобы ты меня унизила? А вот ведь унижаюсь. Или что, я не мог найти себе бабу? Да начиная с молоденьких курочек и кончая высохшими воблами! Только зачем? Опять сравнивал бы с тобой. — Он опустил голову, закрыл лицо руками. — Никто не сможет меня любить, как ты, а я никого, как тебя.
— Замечательно. И это ты уразумел только теперь!
Почему мне хочется его обидеть? Мы оба виноваты в равной мере. Я даже больше. Определенно, я виновата больше!
— Да я бы давно к тебе пришел, но не хотелось лезть в твою жизнь. Мне передавали, что ты не одна… Я был уверен, что ты прогонишь меня ко всем чертям. И вообще, я тогда еще одной ногой стоял на пьедестале. Где там перебороть самолюбие!.. Почему ты не вышла замуж?
— О, это было так давно, что я и не помню. Наверно, не любила.
— Карточки не сохранила?
— Сожгла. Все до последней. И твою тоже, чтобы больше не видеть. Судьба милостива: за эти годы мы ни разу не встретились. Ничто о тебе не напоминало.
— А газеты?
— Газеты я читаю по-своему: страницу со спортивной информацией или лишь открываю, или просто в нее не заглядываю.
— Ты и теперь побоишься взглянуть на фото?
— Теперь нет. Теперь это неопасно.
— Вот и я так думаю. Смотри! — Он подал ей фотокарточку.
Она вся напряглась как струна, губы скривились в усмешке.
Их первая совместная фотография. На переднем плане восторженное лицо Райво, держащего высоко над головой только что завоеванный кубок, сзади аплодируют какие-то представители судейской коллегии, и она — в Динкиных туфлях на высоких каблуках. Из змеиной кожи. В кадр она попала случайно. Получив фото, оба были рады до чертиков.
— Глянь, какое число на обороте.
Она перевернула снимок. Сегодня годовщина.
— Смешно… — Она задышала учащенно. — Смешно…
— Я тоже все порвал и сжег, как мы договорились, а эта осталась в альбоме у матери… — Он решительно встал, обнял ее за плечи и почувствовал, что она вся дрожит. — Я нашел ее случайно месяца два назад. Прости, что не пришел сразу. Простишь мне эти два месяца?
Она была сама не своя, но не противилась, когда он стал ее раздевать. Нагие, они стояли посреди комнаты и исступленно целовались. Упреки, горести, печали, предрассудки — все отступило в тень, во всем мире остались только он и она. Им было не за тридцать, им снова было по восемнадцать, четырнадцать лет куда-то сгинули, они повернули время вспять и начали жизнь сначала, с того самого мига, как расстались.
И вдруг она вскрикнула: «Нет!»
— Убирайся, Камбернаус!
Он медлил. Она схватила со стола стеклянную вазу — первое, что попалось под руку, — и швырнула в него с размаху, он успел заслониться локтем…
Райво Камбернаус заканчивал туалет во дворе за кустами. Пощупав ушибленный локоть, он небрежно присвистнул, оглянулся на ее окна и, направляясь к калитке, замурлыкал: «Окна темны у милашки…» А она в это время колотила кулаками в стену, повторяя как заведенная: «Останься! Останься! Не уходи!» Но только вздумай он вернуться, все повторилось бы сначала.
— Я почему-то думал, что детсад, — получая с нее деньги, сказал таксист, — а теперь вижу: хоромы, в три этажа.
— На третьем только две крохотные мансарды. Они не отапливаются, я там держу разный хлам.
— А что домоуправление?
— Дом частный. Счастливого пути!
Дом отделен от улицы широким газоном и несколькими соснами. К нему тянулась пешеходная дорожка, выложенная бетонными плитами.
Ворота заперты, значит, женщина, топившая у нее и убиравшая дважды в неделю, уже ушла.
Может, так оно и лучше, решила Зайга, нашаривая в сумочке ключ.
По крутой, потемневшей от времени черепичной крыше, чирикая и то и дело затевая драки, прыгали воробьи.
Большой, пустой, сырой дом.
Надо заказать цветы, чтобы не хватать завтра первые попавшиеся.
Не придумав ничего лучшего, она позвонила секретарше:
— Мне нужны цветы на завтра.
— Какие?
На миг она задумалась, потом сказала:
— Темно-красные.
— И сколько?
— Двадцать четыре.
— Извините, четное число дарить не принято.
— Мне нужны ровно двадцать четыре розы. Пусть шофер с утра привезет их ко мне домой. Да, и вот что. Если о времени собрания, которое мы перенесли, еще никого не оповестили, назначьте его после обеда, мне так удобнее.
— Зайга Петровна, может, для верности отложим его на конец недели?
— Собрание состоится, я чувствую себя намного лучше. Розы должны быть крупными, яркими и свежими.
Едва она положила трубку, телефон зазвонил.
— Заяц? Это Дина. Ты помнишь того красавчика Райво Камбернауса, волейболиста? Сцилла сказала, что он умер. Ты случаем не знаешь, у кого из наших девчонок был с ним роман?
— Не помню.
— Вот и у меня в памяти белые пятна, как на карте Антарктиды. Я нашла тебя по телефонной книге. Ты не против, что я звякнула?