— Просто так, в голову пришло.
— Мы перебрались в Ригу, поженились, родился ты, и отец подался на заработки.
— Спасибо. Бегу. Сегодня буду позже, заседание комиссии.
Пока Эрик надевал куртку, мать рассказывала: соседи по дому узнали, что он избран депутатом, и готовят для него жалобу. На грязные чердаки и сырой погреб, где все плесневеет.
— Ладно, сделаем воскресник! Через две недели.
— Вряд ли они пойдут на воскресник.
— А я не собираюсь один чистить эти чердаки. Так им и передай. Пусть даром не марают бумагу. Привет!
В автобусе, покачиваясь на сиденье, Эрик задумался и едва не проехал свою остановку. В последнюю секунду выпрыгнул через заднюю дверь.
Вот уже два дня, как в нем поселилось беспокойство, в душу закралось подозрение.
Он снова и снова пытался припомнить разговоры с матерью об отце, о его отъезде. Еще когда был мальчишкой, он заметил, что некоторые детали ее рассказа меняются: время отъезда, количество писем, описание условий работы на Севере и даже места пребывания отца. Казалось странным, что мать никогда не заговаривала об отце первой, инициатором всегда был он, Эрик, хотя по логике вещей должен ведь существовать день свадьбы с фотографированием, десятки мелких, достойных особого внимания деталей, дорогих любящим друг друга людям: первое знакомство и первый поцелуй, дареные цветы, эмоции отца, когда он узнает, что у него родился сын. Мог же он, наконец, опоздать на свидание или вымокнуть до нитки, ожидая суженую. Каждый человек словно облеплен крохотными приключениями, подробностями личной жизни, а вот у его отца ничего подобного, наверное, поэтому сын никогда не мог представить его как человека во плоти. В рассказах матери отец являл собой начертанный углем эскиз, романтическую легенду. Эрику, естественно, хотелось в нее верить, но, откровенно говоря, уже в старших классах верилось с трудом, оказалось, что он не один, у кого отец с такой романтической судьбой. Отцы уезжали на новостройки Сибири.
В легендах об отцах фигурировали и моряки, никогда не возвращавшиеся на берег, и разведчики, работавшие на благо Родины где-то за кордоном и не имевшие права писать домой. Среди матерей же не было почему-то ни одной легкомысленной особы, которой кто-то когда-то вскружил голову посулами вечной любви, соблазнил, а потом скрылся. Вполне может быть, что ложь об увитых славой отцах на первоклашек еще и оказывала воздействие, но годы шли, изменить в легенде ничего уже было нельзя, и в конце концов эти байки, словно старые пики, оборачивались против самих же сочинительниц: подростки и чистой правде не верили.
Когда Эрик шел через проходную, вахтер встал по стойке «смирно» и отдал ему честь, приложив два пальца к козырьку. Шутка. Теперь он проделывал это каждое утро, с тех пор, как Вецберза избрали депутатом.
Ближайший путь в раздевалку вел мимо стекловарочных ванн. В их жерлах пылало пламя, багровый отсвет падал на хлопочущих здесь рабочих. Навстречу шли люди из инструментального склада, неся формы, выдувальные трубки и прочий инструмент. Эрику приходилось раз по двадцать здороваться, пока он добирался до раздевалки. Все это: гудение пламени в печах, стук башмаков по цементному полу и деревянному верстаку, опоясывающему ванны, залитый адским светом прокопченный цех, скрип колес вагонетки из пристройки, куда подвозили песок для составщиков шихты, лента конвейера, которая, дернувшись, приходила в движение, хотя нечего еще было пропускать через лер для отжига, и сама напряженная заводская атмосфера перед началом трудового дня — все это помогало обрести душевное равновесие, придавало уверенности в себе. Навязчивые мысли об отношениях матери с отцом отошли куда-то на второй план, на потом.
На алмазном участке заработала трансмиссия, кое-кто уже направлял наждак — занятие трудоемкое и нудное. Эрику достались в наследство от Йоста шведские точильные камни. Он знал, что эти камни были предметом всеобщей зависти: при всем разнообразии форм он не задумываясь мог взяться за любую работу, непосильную для других.
Эрик пододвинул к себе ящик с заготовками, заменил камень деревянной шайбой, проверил, не заносит ли ее при вращении, и стал наносить разметку на вазы — шестнадцатиконечные звездочки должны были находиться на одинаковом расстоянии одна от другой. Достаточно сдвинуть одну, как соответственно сдвигаются и остальные, и ваза пойдет разве что третьим сортом.
Разметка, как и любая другая операция, конечно, была необходима, но высококлассный специалист выполнял ее механически: смоляной камешек на деревянном диске касался своей гранью заготовки по центру и еще раз по центру, только с противоположной стороны, затем по окружности сантиметрах в десяти от основания — орнамент не должен соскользнуть слишком низко — и снова по окружности сантиметрах в десяти от верхнего края — орнамент не должен подниматься и чересчур высоко. И вновь по тем же линиям, уже успевшим побледнеть. Делая эту работу, Эрик мог думать о другом.
— Меня зовут Виктор Вазов-Войский.
— Быстро вас освободили.
— К вашему сведению: через пару дней после ареста.
— С каких это пор жулики стали неприкосновенными?
— Спросите у Дауки. Вы тоже с ним знакомы, правда?
Ощущение необычное: видеть своего двойника и разговаривать с ним. Одинаковой была даже прическа! Это вызывало ни с чем не сравнимое чувство неловкости.
Однажды он испытал такое чувство. Совсем недавно. На телевидении. Его пригласили на «круглый стол», посвященный профессиональной ориентации молодежи. Он тщательно подготовился к передаче, желая дать зрителям возможно более полное представление о заводе. Даже понаделал диапозитивов. Они должны были дополнить сказанное и заинтересовать. Не привлечь, а именно заинтересовать.