— Да.
— А позволишь мне ходить каждый день на оба сеанса?
— Ну нет. Этого я не разрешу. Когда-нибудь нужно и уроки готовить.
— А сама не пойдешь смотреть?
— Нет, это невозможно.
Еще неделю, по три часа в день, Самбу жил в обществе своего отца, и всякий раз, когда фильм кончался, его охватывала тоска. Всякий раз он заново переживал разлуку. Ему страстно хотелось просидеть в кино оба сеанса, но маму очень уж заботили его школьные уроки. Времени оставалось все меньше, но мама никак не хотела это понять. Уроки-то никуда не уйдут, а вот отец… Он завидовал всем, кто ходил на последний сеанс.
Не устояв перед его уговорами, мать решилась в последний вечер все-таки посмотреть картину.
Они пошли на последний сеанс. Она села в отделении для женщин. Ей потребовалось все ее мужество, чтоб прийти в кино. Пока шли рекламные кадры и объявления, она отдыхала душой. На экране ее муж разговаривает с женой, играет с ребенком, поет, одевается; его одежда, его голос, его гнев, его радость — она ощущала это как намеренную жестокость по отношению к себе. Несколько раз она закрывала глаза, но оторваться от фильма не могла — так притягивает то, что причиняет нам боль. Но вот началась сцена, где он, сидя в кресле, читает газету. Как он, бывало, сидел, погрузившись в газету, забыв обо всем на свете! Сколько раз она ссорилась с ним из-за этого за годы брака! Даже в тот последний день он после обеда сидел вот так в парусиновом кресле. Она тогда вспылила: «Ох уж эти твои газеты! А меня словно и нет, могу хоть спать до самого вечера!» Когда она увидела его позднее, он лежал, откинувшись в кресле, и газетные листы упали ему на лицо…
Это было невыносимо. Она громко всхлипнула.
Самбу, сидевший на мужской стороне, любил эту сцену с газетой. Теперь скоро войдет девочка, она спросит отца, что он читает, начнет приставать к нему и получит по заслугам. Отец громко крикнет: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» Эта девочка понятия не имела, как следует вести себя с отцом, и Самбу она очень не нравилась.
Уже предвкушая, как девчонке сейчас влетит, Самбу услышал на женской половине зала громкие рыдания; потом зашаркали ноги, кто-то крикнул: «Дайте свет! Женщине дурно!» Ленту остановили. Поднялась суета, беготня. Самбу, досадуя, что фильм прервали, встал на скамью посмотреть, что там случилось. Он увидел, как его мать поднимают с пола.
— Это моя мама! — взвизгнул Самбу. — Она тоже умерла? — И перескочил через барьер.
Он плакал, стонал. Кто-то сказал ему:
— Ничего, ничего, это просто обморок, успокойся.
Ее вынесли из зала и положили в фойе. Свет опять погас, зрители возвратились на свои места, фильм продолжался. Мать открыла глаза, приподнялась и сказала:
— Пойдем отсюда.
— Хорошо, мама. — Он привел двуколку, помог ей сесть. Когда он влезал в двуколку следом за ней, из затемненного зала донесся знакомый голос: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» И тут ему стало так тяжело, что он расплакался: его страшно напугал обморок матери и еще он чувствовал, что теперь-то окончательно лишился отца. Завтра уже будут показывать другую картину.