Губернатор... Так председателя впервые для Лизы назвал Максим Филиппович Березкин, Алин отец, когда разговаривал как-то с Полиной Зотовой. В Чебернюке многим дают прозвища. Лиза знала еще одно прозвище председателя — Хомяк-Полковник. Во время войны, говорят, был полковым интендантом. Еще тогда его прозвали Хомяком — видимо, дал повод для этого интендант, а потом, в насмешку, наверно, начальника интендантского склада «возвысили» до полковника. Так и пришел в колхоз с прозвищем. А теперь стал Губернатором. А у любого губернатора вся власть в руках. Именно это имел в виду Березкин, когда своей волей председатель вывел его из состава ревизионной комиссии правления. Тогда Максим Филиппович долго болел — пришлось на старости лет удалять аппендицит. Шов после операции заживал долго, немало перевязок пришлось сделать, на бюллетене посидеть. А за это время и вывели его из ревкомиссии; ни правления, ни тем более собрания по этому поводу не собирали. Петухов, правда, сказал, что на правлении посоветовались. Было ли это, не было — бог ему судья. Но мало того, что вывели Березкина из ревизоров, стали вдруг хлопотать о его пенсии, да еще персональной, хотя по годам Березкин еще не пенсионер. Объяснили просто — здоровье слабое, ветеран войны, заслуженный колхозник — отдыхай, заработал. А отдыхать он и не хотел вовсе. И не скрывал этого, когда приходил в медпункт на перевязки. Все время об этом говорил, старался, чтобы Полина услышала. А однажды она сама его зазвала. Лиза помнит, как это было. Посадила перед собой и говорит: «Что-то ты, Максим Филиппович, сердишься. Может, расскажешь, почему вдруг тебя на пенсию отправляют?» А Максиму, видно, только этого и надо. «Все как есть, — говорит, — расскажу. Испугался меня Губернатор, жуликов своих пожалел, дел их темных, на которые сам же их и благословил. А кому же еще? Он здесь власть и закон, что хочет, то и делает. Не имел вот права вывести меня из ревкомиссии без решения общего собрания, а вывел! Я-то знаю, почему. Понял, что могу докопаться кое до чего, что спрятать поглубже хотели бы. Вот поэтому и пенсия. А какой я пенсионер? Шов заживет, так не только ручкой, а молотком на кузнице смогу орудовать. Ведь так, Николаевна?! А они заладили — пенсионер, вдобавок еще и персональный... На войне меня задел осколок, попал в госпиталь, но врачей упросил, ушел на фронт. И сейчас не отойду в сторону».
Все это Березкин почти выкрикнул на одном дыхании, а потом как-то сник, безнадежно махнул рукой: «Э-э, выше головы не прыгнешь, погорячился я, Николаевна, погорячился. Что я могу...»
А Полина, помнится, удивилась:
— Что это ты сегодня, Максим Филиппович, слова какие-то подбираешь старорежимные: губернатор, его власть и закон. Власть сейчас советская и законы народные.
— Правильно, — согласился Березкин, — на словах, на бумаге все так. Вокруг смотреть — у нас все по-новому, ничего от прошлого не осталось. А если в себя всмотреться, по-честному, не скрывая, показать все, как есть. Что увидишь? Немало еще советских вроде бы людей увидим, в которых прочно еще сидит пенек прошлого. Пережитки, как говорят, капитализма. И пьянство это, и воровство, и желание на чужом горбу в рай въехать, словчить, обмануть... А откуда, к примеру, у меня эти пережитки, или у Парамона твоего, или у Петухова? Мы росли в советские годы, учились в советской школе, работали при советской власти. Так откуда же появляются такие люди, для которых ничего святого нет, кроме собственного благополучия?
— О ком это ты, Максим Филиппович? Кого имеешь в виду? — прервала его Полина.
— Да и о себе тоже. Все вижу, а сделать ничего не могу. Или боюсь, может быть? На ферме, например, по отчету коров меньше, чем на самом деле, зато надои получаются высокие. Телят не хватает, а на бумаге все на местах. Для чего такой обман? Чтобы начальству очки втереть да самому безнаказанно украсть. Парамон оправдывается: это же не для меня, для колхоза. А Николай еще выше кивает — высоких показателей район требует. Так надо, значит. Вот и получается: Парамона, который вроде бы для колхоза радеет, возьмет под крылышко председатель, а его самого — районное начальство. И идет все выше и выше такой обман. Но кому это нужно, для чего? Кого обманываем? Себя в конечном счете, государство наше, власть советскую, партию. Так и получаются липовые передовики, высокие показатели, а на самом деле ничего этого и нет. Но за эти отчеты кого-то похвалят, в должности повысят, а ловкие люди на местах тоже руки погреют.
— Что-то ты крутишь, Максим Филиппович, — опять не выдержала Полина. — Хочешь что-то сказать, так говори, нечего намеками отделываться. Лучше все сразу, так и самому легче станет, грех с души снимешь, если грешен в чем.
— Уж не святая ли ты, Полина Николаевна, что грехи снимаешь?
Но Полина шутки не приняла, посерьезнела, даже на «вы» с Березкиным перешла:
— Вы обнаружили в колхозе какой-то обман, очковтирательство, воровство. Ведь так? А разоблачить это не можете? Боитесь почему-то. Может, и у самого коготок увяз? А совесть мучает? Не позволяет молчать. Вас вроде и от работы отстранили по уважительной причине, почетную персональную пенсию дать собираются, чтобы смирным стали, а вы — ни в какую. Но ко мне для чего пришли? Намекать да испытывать, как я реагировать буду, может, поддержу Парамона, мужа своего? Тогда и в сторону можно.
— Нет, нет, что ты, Полина Николаевна, о каких испытаниях говоришь? Я же тебя давно знаю. Верю тебе, поэтому и решил сказать все как на духу. Алю свою просил с тобой посоветоваться, да не посмела она, испугалась. И мне не разрешила вмешиваться. Не маленькая, говорит, сама разберусь. Но не разобралась. Потому и начал я сегодня этот разговор. Помнишь, когда проводили ревизию, я дояркам говорил про телят... Э-э, прикрой-ка дверь, Николаевна, расскажу уже все по порядку. Прикрой, прикрой, там вроде пришел кто-то из пациентов твоих. А мой рассказ не про них.
Что говорил Березкин потом, Лиза уже не слышала — мешала плотно закрытая дверь. Говорили они долго. Лиза так и не дождалась окончания разговора. Ушла домой. Наутро расспрашивать Полину не стала — думала, узнает при случае. А потом прибежала вся в слезах подружка Аля Березкина. «Уезжаю, — говорит, — совсем из колхоза». В отчет орвайской фермы записали лишних телят, будто привезли их с другой фермы, хотя ничего этого не было, а теперь это обнаружила ревкомиссия и составила акт. Стали требовать объяснений с работников фермы. Тогда Аля все и написала, что приписки были, что хотели показатели улучшить, поэтому и увеличили количество телят. Когда председатель колхоза прочел, то вызвал Алю к себе и сказал, что из-за ее записки всем придется вернуть премии, которые получили за отчетность по телятам. А как их вернуть? Может, сядет Аля в день зарплаты рядом с кассиром и будет собирать с доярок? Но главное не это. В отчете и Алина подпись стоит. Значит, сознательно обманула государство? А за это — тюрьма. Всхлипывая, Аля показала, как Петухов демонстрировал ей тюремную решетку скрещенными пальцами. Потом он улыбнулся и сказал, что не желает ей зла, девушка она еще молодая и он ей поможет. И затем прямо на ее глазах председатель разорвал акт ревкомиссии и объяснение Али на мелкие кусочки. Без них, добавил, лучше всем будет, и сама будешь спать спокойно. Тут же Петухов положил перед Алей другой акт: там количество телят соответствовало отчету. Акт был подписан председателем ревкомиссии и заведующим фермой Зотовым. «А вот здесь и ты подпиши, как зоотехник», — протянул тогда Але ручку председатель. Аля в испуге бросила ручку на стол и убежала.
Так она появилась в медпункте. Может, хотела все Полине рассказать, но не удержалась, увидев их вместе с Лизой, и рассказала обеим. Полина внимательно все выслушала, подумала немного и сказала, что правильно Аля поступила с этим фиктивным актом. А то подпишешь такой вот, с позволения сказать, документ и очутишься за решеткой. Уезжать из колхоза она не посоветовала. Еще подумают, что испугалась, будто виновата в чем. Когда Аля ушла, Полина долго молчала, потом вдруг сорвала с вешалки пальто и, застегиваясь на ходу, выбежала на улицу. Не иначе, решила Алю догнать. Лизе лишь рукой махнула и убежала. Помнит все это Лиза отчетливо, будто только вчера и случилось. Что дальше было, Лиза не знает. Но разговор какой-то состоялся. То ли с Петуховым, то ли с Парамоном, только Полина потом нервничала, все время была какая-то неспокойная. Иногда проскальзывало у нее в разговоре с Лизой, что ссорится с мужем, а почему — не говорила. Но Лиза догадывалась. Понимала, телята — это дело нешуточное. Очень осуждала Полина Алю за то, что ушла она с фермы. Была зоотехником, а пошла работать простым осеменатором. Полина считала, что не должна была Аля уходить от тех дел на ферме, о которых сама же беспокоилась. Но Полина другой человек. Раз у Али не хватило решимости довести все до конца, Полина сама взялась за дело. Не могла она смириться с несправедливостью и обманом. Это было у нее в характере. Все знают, как на районных совещаниях она резко критиковала и главного врача, и заведующего аптекой, когда с лекарствами были перебои, а специалисты срывали график по консультации больных с выездом в села. Тогда все признавали ее выступления правильными, старались работать лучше. Но это одно дело, а здесь в колхозе совсем другое. Здесь, если называть все своими именами, уголовное преступление, за которое и тюрьма может быть. Это хорошо понимают и председатель, и Зотов, и сама Полина. Значит, свидетели должны молчать. Аля молчит, и пока с ней ничего не случилось. А Полина молчать не стала, но исчезла вдруг, и теперь снова эта история под замком. Теперь главное — Полину отыскать. Именно так все себе Лиза и представляет. А поделиться не с кем, да и страшно говорить об этом. К тому же Аля просит молчать. Она даже Дедюхину не разрешила ничего рассказывать, когда он начал искать Полину. «Папа, — сказала тогда она, — и без нас уже с ним встречался. Но о чем они говорили, сказать трудно». Можно только догадываться, что Максим Филиппович Березкин, обиженный председателем, должен был все выложить участковому.