Вдруг из-за поворота показался молоковоз. Егоров поднял руку, машина остановилась. Теперь нужно было решать. Время не ждало. Павел шагнул к Вале и вложил в ее ладонь ключ от дома.
— Прости, Валя... Служба. Еду в Орвай. Ты знаешь, для чего. Вот тебе ключ от дома... Вечером вернусь... Если что... Если надумаешь уехать, дом закроешь и ключ над дверью на притолочку положи... Если будешь ждать... Там в шкафу найдешь крупу, масло, разберешься... Если почитать захочешь — книги на полке. Возьми, одна будто о тебе — «Тополек мой в красной косынке» Айтматова. Не читала? Прочитай! Все, что в сердцах наших, — об этом книга.
Егоров махнул рукой и сел в машину. У него вдруг стало очень легко на душе, будто сбросил он тяжелый груз, который долго тащил, сам не зная для чего. А теперь все было просто и ясно. И это радовало.
IX
Не торопясь, с остановками идут они вперед. Неожиданно разболелась старая рана на правой ноге Березкина, хотя осколок и удалили, ноет место ранения перед непогодой, и долгая ходьба вызывает хромоту. Теперь, видимо, причиной боли стала возня с тяжелыми бревнами, когда строили новый мост. Нога ноет и плохо слушается. Потому Максим шагает, словно на протезе, — ногу почти не сгибает, подтягивая ее за собой.
— Немного отдохнем, Паша, — направился Березкин к стоящему на обочине дороги большому пню.
Сели. В руках Паши зеленая ветка. Ударил по запылившимся сапогам. На голенищах образовались узоры. Ветку отбросил в сторону, ноги вытянул, как смог, запрокинув голову, стал вглядываться в небо. В его бескрайней голубизне, ослепительно яркое, господствует солнце. Но от горизонта медленно плывет темная туча.
— Будет дождь, Максим Филиппович?
— По виду туча вроде не дождевая, но этот барометр показывает на дождь, — похлопал себя по раненой ноге Березкин. — Как дали пенсию и в старика превратили, так и рана о себе тут же напомнила. Пало на сердце — все хвори от этого. От сердца. Так-то, брат!
Березкин посмотрел на Егорова, сидящего рядом на пне, ожидая, что он поддержит разговор. А тот, задумавшись о своем, не уловил, на что жалуется Максим Филиппович: или на то, что Петухов заставил ночью ставить новый мост, или на то, что так неожиданно и несправедливо отправили на пенсию, или на то, что хуже стало здоровье, слабее сердце. Наверно, все вместе... Он и раньше уже начинал такой разговор. После отъезда Дедюхина они встретились в Орвае. В тот день Егоров опять увидел на улице пьяного Полякова. Наверняка заплатили самогоном за распиловку дров. Егоров хотел разобраться прямо на месте, но Березкин не согласился быть свидетелем и Павла не пустил.
— Старуха это. Живет одна. Колхоз ничем ей не помогает, вот и приходится гнать сивуху и расплачиваться за все, что попросит сделать. А ведь и дрова заготовить нужно, и огород вскопать. За «спасибо» кто же станет делать? Что шофер, что тракторист или вот Поляков, прежде чем работать, наверняка сговорились с бабкой Лукерьей: большой палец покажут — четверть, мизинец — пол-литра.
— Значит, у них уже своя такса и цены установлены... — Егоров строго нахмурился, вытянув губы в тонкую ниточку. — Но ведь этому надо положить конец, Максим Филиппович. Надо протокол на Лукерью составить, оштрафовать, аппарат изъять. Пусть все видят, что бывает за самогоноварение. Правлению колхоза указать, какой ущерб причиняет пьянство. Один комбайн Полякова чего стоит. Его ремонт надо бы провести не только за счет Полякова, но и некоторых руководителей колхоза... Тогда они все подумают, как премии выдавать прямо в поле, как дрова помогать заготавливать или огороды вскапывать разным теткам Лукерьям.
— Все это верно, Евдокимыч, верно... Если бы на все смотреть твоими глазами... Стоимость ремонта взыскать. Но кого это испугает!
Егоров вспомнил: человек же пострадал. Может, с Зайцевым что серьезное, а он тут о механизме беспокоится.
— Что-нибудь о помощнике новое знаешь, Максим Филиппович?
— А что ему будет. За ним теперь врачи смотрят, обойдется. Не в этом опять же суть. Ты вот о стоимости ремонта заговорил, о том, что взыскать ее нужно. А с кого взыскать за то, что у нас «Волжанка», целая оросительная система, разобрана, разбросана, уничтожена, в общем, и никто не подсчитывает стоимость ее, не ищет хозяина... Бензопила эта у Полякова откуда? От «Волжанки»... И много еще разного у людей осталось, а остальное ржавеет спокойно уж сколько времени. Так-то, брат, а ты — ремонт комбайна.
Этот разговор продолжили за чаем в доме Березкина, не на шутку разболелась нога Максима Филипповича, пришлось вернуться с полпути.
Прервала их Аля, когда пришла с фермы на обед. Услышав, о чем идет речь, она тут же вмешалась со своими «бумажными» телятами. Теперь она обстоятельно объяснила все и добавила: на ферме волновалась и не смогла сказать как нужно бы. А тут еще Парамон Зотов подошел. При нем не поговоришь. Он ведь сам все бумаги составляет по приказанию председателя и ослушаться не смеет.
Аля старалась выбирать выражения, говорила медленно, осторожно, обдумывая каждое слово, часто посматривая на отца — так ли сказала, правильно ли объяснила. Слушая ее, Егоров ощущал эту внутреннюю скованность, какое-то сдерживающее чувство, мешающее раскрыться до конца, высказать все, что знает. Страх ли это или еще что-то, Егоров пока не понял, но для себя решил, что разговор с Алей нужно обязательно продолжить.
Когда Аля ушла, Егоров попытался вернуться к тому, о чем они говорили с Березкиным, но безуспешно.
— Что об этой «золотой свалке» говорить, ее нужно видеть собственными глазами, — сказал Максим Филиппович. — Может, и получится когда.
— Но когда же именно?
— А этого я не знаю. Сам должен разобраться.
«И опять разобраться. Что творится кругом? Куда ни глянь — везде разные ребусы да шарады, в которых нужно разбираться. А теперь ко всему прибавилась еще и бесхозная, растасканная по частям «Волжанка», — так думал Паша, выходя от Березкиных, и долго еще бродил по ночной деревне, размышляя об услышанном. Домой он не спешил, сознательно отдаляя встречу с Валей... Когда же усталые ноги отказались повиноваться, Павел двинулся к дому. Вместе с усталостью к нему пришла и храбрость. С этим чувством он решительно открыл входную дверь. Валя прилегла, но, услышав его шаги, вскочила с кровати и, обнимая Павла, обеспокоенно заговорила:
— Ой, Паша, почему так долго? Я уж подумала, не случилось ли чего?
Сквозь тонкую рубашку Павел ощутил горячее упругое тело. Голова закружилась, некоторое время Паша стоял ничего не соображая, потом пересилил себя и осторожно высвободился из Валиных объятий.
— Ты же поговорить со мной хотела.
— Успеем еще, поговорим. Поздно уже, спать нужно.
Валя снова прилегла на кровать и попыталась привлечь Пашу к себе. Она тянула его за руки, но Паша уперся в кровать коленом и удержался на ногах.
— Я тебя слушаю, Валя...
— Дурак ты, Пашенька, наклонись, на ухо тебе скажу, как соскучилась я по тебе...
В этот миг Паша опять вспомнил Ижевск, свою граничащую с глупостью доверчивость и ту Валю, которая жалобно лгала ему, в душе потешаясь над ним. Такое сразу не забывается. Паша выпрямился, высвободил руки и отошел от кровати. Видимо, Валя почувствовала его настроение. Она закуталась одеялом и забилась в угол кровати. Молча смотрела она, как Паша кипятит чайник и собирает на стол ужин. После ужина Валя засобиралась уезжать. Паша ее не удерживал.
Когда она была совсем готова, Паша, открывая входную дверь, попросил:
— Не обижайся на меня. Ничего я сейчас не могу. Все так неожиданно. Не готов я к такой встрече.
— Я понимаю и обиды не таю. До свидания. Оно обязательно будет.
Эти слова растрогали и смягчили Пашу. Он пошел проводить Валю. На тракте им удалось остановить припозднившегося «Москвича», водитель которого согласился довезти Валю до райцентра. Перед тем, как сесть в машину, Валя поцеловала Пашу в губы, простилась:
— До встречи, Пашенька. Я обязательно еще приеду... Жди!