Иван встретил его сидя на стуле. Был он в шерстяных носках, мятых брюках, мешковатом сером пиджаке. Нечесаные черные волосы закрывали лоб, прятали глаза. «Ну и видок у него, — подумал Дедюхин, — очень подходящий для нашей постоянной клиентуры». Но вид видом, а ему навстречу поднимался родственник, и с этим приходилось считаться.
— Рад гостю, — проговорил Дедюхин, снимая у порога сапоги и заталкивая их под кровать. — Редко заходишь...
— Редко не редко, а пришел вот, Михаил Серапионович. Здравствуй, — протянул Комаров руку.
— Здравствуй, здравствуй, свояк. Слышал я, участковый ваш запруду у мельницы смотрел. Видно, рыбки ему захотелось.
— Участковый? — Комаров поежился, и это не ускользнуло от Дедюхина, который специально начал разговор о Егорове. — Не знаю, чего такого захотелось участковому, но если тебе, к примеру, рыбка нужна, все будет в ажуре.
— Откуда ажур, если пруды все высохли? Где она, рыбка-то, — засомневался Дедюхин, чтобы поддержать разговор.
— Нужно будет, найдем! Иван Комаров для своего любимого свояка что хочешь из-под земли достанет! Разве нет соседней мельницы, вечером поставил морду, утром ведро рыбы есть! Сделаем, Серапионыч...
— Не надо нам рыбы, зятек, нам бы баньку поставить да летнюю кухню подновить, — включилась в разговор Катя. — Весной Серапионыч обещал: к лету кухню подправлю, баньку соберу. Материалом запаслись. Но вот и осень пришла, а я все в доме у печки, как и раньше.
— Какая банька, какая кухня? Серапионыч, о чем она говорит? — поднял голову Комаров.
— А вот, посмотри, видишь, бревна приготовлены и кирпич, — подошел к окну Дедюхин. — И шифер мне обещали. Все есть, только времени нет, отпуск не дают.
— А эти руки для чего, Серапионыч? Йок-хорей! Для вас Иван Комаров все сделает.
— Спасибо, спасибо, Иван. Без тебя мы наверняка не управимся. И со временем, сам видишь, как, — засуетилась у стола Катя, расставляя тарелки с едой, пристраивая с краю бутылку.
Михаил уже понял замысел жены. Придется подстраиваться под Ивана. Уж очень хочется Кате поставить баньку, подлатать летнюю кухню. А тут Иван обещает помочь, предлагает об его руках не забывать. Но сейчас эти руки дрожат, им нужна чарка. И, судя по всему, она будет сегодня не первой в руках Комарова...
— Закуси-ка, зять, закуси, — потчует Катя. — А ты, правда, поможешь нам с Мишей? А когда начать сможешь?
— Да хотя бы и сегодня! — выказывает широту души захмелевший Комаров.
— А что в колхозе скажут?
— Да плевать мне на этот колхоз! Теперь я вольный казак!
— Как «плевать», почему вдруг? — удивилась Катя.
— Не хочу больше работать у них. На каждом шагу обманывают. Вон, шабашникам платят сотни, а тут копейки получаешь. Надоело!
— Шабашники, наверно, по договору работают. А ты — колхозник, — урезонивает Дедюхин.
— А вот и нет. Не колхозник я. Попросился было к армянам оконные наличники сделать. Председатель разрешил, но не стал включать в договор. А участковый теперь смотрит на меня как на тунеядца... С такими руками — тунеядец? Это я-то. Да я не плотник, я — ювелир, сам знаешь, какие наличники делаю — а платят копейки... Не ценят мое умение. Дают такую работу, что муторно делается. Недавно на ферме Парамона Зотова дыры заставляли латать, из-под ног скотины гнилые половицы менять. И опять же копейки платят.
— А наша баня и кухня во сколько обойдутся? И то и другое под одной крышей. Кухню подновить только... — начала высчитывать Катя.
— О чем тут речь, Катенька, как можно? Хочешь обидеть зятя? Чтоб я у своих деньги брал, да ни за что! Разве о плате я думаю, когда говорю о колхозной копейке? О справедливости думаю. Почему за одну и ту же работу разная плата? Кто так решил? А решил так один человек — Зотов. Но почему он должен это решать? И образования у него столько же, сколько у меня — семь классов. И ума не больше моего. Но он — при должности, в почете. А я — даже не человек, тень одна. Вот он и помыкает.
— Может, кажется это тебе, Иван, — предполагает Дедюхин, — может, просто обиделся, что шабашникам одни деньги, а тебе — другие.
— Не-ет, Серапионыч! Не обиделся я на Парамона. Слишком жирно для него будет, если обижаться на него. Не достоин он моей обиды. Я честный человек, а он — преступник!
Лицо Комарова исказилось, на губах выступила пена. Глаза отрешенно блуждали по стенам комнаты.
«Интересно, за что он так ненавидит Зотова? Почему называет преступником? Если Полину имеет в виду, то сам же выгораживал Парамона во время следствия. Может, спьяну несет. Да не такой уж и пьяный он».
Дедюхин пробует сосредоточиться.
— Почему ты Зотова считаешь преступником? Как это понимать, Иван?
— Будто бы не знаешь, Серапионыч, будто бы не ведаешь... — Комаров в упор взглянул на Дедюхина. — Ты же давно это почувствовал, и я тоже. Но я молчал, и ты не поднимал голоса. Были и без нас обвинители. Правда, председатель им рот заткнул. Передовая ферма — его заслуга, ему за нее почет. А если на ферме случится что, может и ему аукнуться сильно. Понимает он это, бережет Зотова, заботится о ферме, о себе, но и других не забывает. Как же, люди здесь — одна семья. И мы с тобой это понимаем, потому и молчим. А вот приехал новый человек, и началось. Ему родня не родня, семья не семья. О Егорове говорю. Копает, ищет, ни на что внимания не обращает. А вот я не такой. Жалею Зотова, молчу о том, за что его в тюрьму можно упечь...
Дедюхин, уже заинтересованный профессионально, закивал — продолжай, мол, говори, что знаешь.
Комаров перегнулся через стол и сказал почти шепотом:
— Знаешь, Серапионыч, какое телячье кладбище я у них нашел? Молодые телятки, молочные еще, в навозной жиже похоронены. И немало их там.
— И о чем только разговор завели за столом. Вот лучше пейте да закусывайте, — Катя поставила на стол капусту, нарезала колбасы. — Ты уж хотя бы дома, Миша, мог о делах и не говорить. Сели за стол, так отдыхайте, как люди. Допивайте свое, а то мне телевизор посмотреть хочется.
— И правда, давай выпьем, Макарыч.
— Это точно, йок-хорей. Налитое надо принять. Будем жить и будем пить. На том свете не дадут. Ну, а если там дадут, выпьем там и выпьем тут, — будто напевая, проговорил Иван и опрокинул чарку.
— И будем есть, — потянулся Миша к еде. — Давай, жуй, Макарыч.
А тот в ответ махнул рукой и рассмеялся.
— Эту песню я услышал от кореша на Ямале. Бывал он в Сочи. Там в какую-то церковь их водили. Монахи построили, на собранные от прихожан деньги, а потом пировали и пели именно так. Вот и верь попам.
— А сам веришь?
— Это я-то?
— Так ведь, говорят, лечишь, читая молитву?
— Хватит уж тебе, Миша. Не можешь нормально разговаривать, все с подковыркой, — сердито вмешалась Катя и погрозила мужу пальцем.
— Не сердись, Катя, — заулыбался Комаров, — мне нравятся такие разговоры. Если интересуешься, Серапионыч, то лечу я только травами. И шепчу иногда и сам не знаю что. Просто это помогает, чтобы человек поверил в лечение. Тогда и польза от него будет, йок-хорей!
Поскольку Комаров часто вставлял в свою речь эти слова, Дедюхин как-то поинтересовался, что они означают. Комаров объяснил: йок — у ненцев и ругательство, и одновременно выражает ласку. Хорей — длинная палка, которой погоняют оленей и управляют ими. В удмуртском языке нет сильных бранных слов, как, к примеру, в русском, вот Иван и нашел себе слова на все случаи жизни.
— Вот других лечишь, а о себе не думаешь совсем. Может, травы бы какие для себя подобрал.
— От чего это? — удивился Иван.
— Да от пьянства или от злобы твоей к людям непонятной.
— Хе!.. — глубоко вздохнул Иван. — Пью я от горя, тяжких дум. И для злости есть причины. А когда все это точит постоянно, только бутылка и спасает, — махнул рукой Комаров, посмотрел на стоящую в центре стола бутылку.
Дедюхин понял: Иван снова захотел выпить. Видно, разговор подействовал. Но придется поить. Из-за Кати придется. Она уже извелась с этой баней. Потому заискивает сейчас перед Иваном. А он и до бухгалтерии Катиной добрался... Не случайно, говоря о проделках Зотова на ферме, о найденных им мертвых телятах, Иван вдруг спросил Катю, знает ли она о такой бухгалтерии Зотова. А может, ее начальник, главный бухгалтер райуправления знает? Катя отшутилась, мол, о деле нужно в рабочее время говорить, а не за столом в гостях.