— У Зотова на все свой баланс, Серапионыч, — снова начал Комаров. — И о пропаже жены у него свое мнение. И об одежде, в которой последний раз была, тоже по-своему мыслит. Платок-то, который Егоров нашел, он подбросил Варе.
Комаров опять красноречиво посмотрел на бутылку и замолчал выжидающе. Дедюхин даже приподнялся было уже — налью я тебе, Макарыч, налью, ты только рассказывай: как этот платок очутился у Вари? Но, с другой стороны, как после этого следствие пойдет? Да и будет ли оно, повторное? Дедюхин снова сел, не трогая бутылку, задумался. Протокол опознания платка у него по распоряжению Лаврова. Егоров, судя по всему, скоро работать участковым не будет. Без него дело могут закрыть. Лавров сам как-то говорил, что труп на территории района не найден. Если человек потерялся, искать его нужно по всей республике, а может, и по всей стране. Значит, это забота уже не райотделения, тем более что Лыстэмский район по всем показателям передовой, должен быть на уровне и общественный порядок. Так надо, именно такого результата ждали руководители района от поисков Полины Зотовой. Так и получается. И откуда выкопал Егоров этот злосчастный платок? А ведь сам-то Дедюхин ничего не нашел и про телят ничего не знает. Зато новый работник сразу же преуспел. Именно это хочет показать Комаров, когда говорит про Егорова. Не просто так говорит, со значением: гляди, мол, как дело повернуться может. Говорит, а сам не понимает, что одной веревочкой все связаны — родственники они. Можно было бы рассказать про Егорова, но пустит молву Иван, и легко все догадаются, от кого узнал. Лучше сегодня закончить такие разговоры, права Катя, права.
— Может, ляжем, Макарыч, пора уже. Давай, пока шум не начался, — мигнул Дедюхин в сторону кухни, где гремела посудой Катя.
Ушедший в свои мысли Комаров или не слышал, или специально мимо ушей пропустил это предложение. Он решал, как поступить. То ли Дедюхину рассказать о переживаниях Зотова и тем самым навести на мысль о его виновности, то ли аккуратно намекнуть об этом Егорову. Пожалуй, лучше пусть Егоров занимается. Свояка не нужно в это втягивать. А Егоров нашел платок, теперь валить все на Зотова можно. Вроде и платок подброшенный, да и все остальное его рук дело. А в таком состоянии Парамон сам расколется, куда ему деться... Надо все обмотать вокруг Парамона, надо, чтоб он сам заговорил... Сам...
Лежит пластом Комаров, а уснуть никак не может, мысли мучают, гонят сон. Он уже и считал про себя: один, два, три... десять... двадцать пять... сорок три... восемьдесят... девяносто пять... сто... Но нет. Сейчас хоть до ста, до тысячи считай — бесполезно. Пробует Иван внушить себе: «Иван засыпает, все тело расслаблено и спокойно, Иван спит, спит, спит, спит...»
Но нет, не спит Иван. И уговоры никакие не действуют.
Думал после выпивки быстро уснет. Надо было еще добавить. Хотел же допить то, что оставалось в бутылке, но... показалось неудобным. Подумают: из-за выпивки пришел. Хорошо, что трезво говорил, откровенно, но с намеками. Пусть Михаил думает. Под Зотова начал копать Березкин и участкового притянул... Если еще кое-кому намекнет... Так появится дело Парамона и кончится дело Полины. Все, как говорится, тип-топ. А потом отправят Парамона в далекие края валить ели и сосны. А там не курорт, Иван это хорошо знает. Поскрипит какое-то время Парамон, да и рухнет, как сосна или елка под пилой какого-нибудь зека. А если и выживет, много лет пройдет, пока вернется, да и вернется ли? Но в любом случае унесет с собой все, что связано с исчезновением Полины. А это — главное.
XV
Этому нельзя верить. Никак нельзя. Неужели никогда не избавимся мы от старой, порочной системы, подмеченной когда-то еще великим баснописцем: «У сильного всегда бессильный виноват» — и почему-то легко перешедшей в нашу теперешнюю жизнь в грубоватой, но, к сожалению, объективной интерпретации — «Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак». Куда мы идем? До чего дойдем, если будем именно так думать и поступать? А если по-иному, как написано в газетах? Но почему-то пишется и говорится одно, а делается другое. Вот и сейчас, чувствует, знает Павел, что прав, но Лавров, его начальник, считает по-иному. А это означает следующее: если молодой и неопытный лейтенант начнет, не зная своего места, перечить начальству и доказывать свою правоту, очень просто может оказаться рядовым гаишником, а то и вовсе распрощаться со службой.
Эти невеселые мысли не оставляли Егорова все время, пока он исследовал в районном Управлении сельского хозяйства финансовые документы, касающиеся строительства оросительной системы колхоза «Мотор». Мучительные поиски истины прервал телефонный звонок. Звонил Лавров, который уже узнал, где Егоров и чем занимается. Майор приказал Егорову прекратить работу и немедленно явиться для объяснений.
Когда Егоров вошел в кабинет начальника РУВД, тот поднялся из-за стола, подчеркивая сугубую официальность и серьезность разговора. Повелительным жестом руки он остановил Егорова почти у двери и заговорил, сурово чеканя каждое слово: «Товарищ лейтенант, вам предлагается подать рапорт об увольнении. В советской милиции ам-морал-ка недопустима. Это бросает тень не только на вас лично, но и на все районное управление. Кроме того, — Лавров повысил голос, не давая Егорову возможности что-либо возразить, — вы допустили ряд серьезных служебных ошибок. Вы так плохо работаете на участке, что вас не знают в лицо, просят фотографию, чтобы познакомиться. А вы в это время занимаетесь не своим делом, подменяете то следователя, то прокурора... Почему вы оказались в сельхозуправлении, когда вам было дано совершенно другое задание? Хорошо еще, что есть возможность вас поправить. Но аморалка — это дело другое. Тут не поправлять, а наказывать нужно. Нам известно все, можете не объяснять! В Чебернюке уже в женихах ходишь, а в Ижевске оставил девушку в положении».
Возбужденный майор и сам не заметил, как, оставив официальную форму обращения, перешел на «ты».
— Ты смотри, Егоров, за такие дела можно к тебе и власть употребить. Есть у меня такое право, да жалею тебя — молодой еще... Так что давай по-хорошему. Подавай рапорт, и разойдемся с миром. У меня все, Егоров, можешь быть свободен. И не надо мне никаких объяснений, и так все ясно! Решай, не затягивай.
Как во сне вышел Павел из кабинета начальника управления. Сейчас он как бы смотрел на себя со стороны. Что же происходит? Почему его не выслушали, почему все заранее решили, даже не узнав его мнения?
А ведь есть факты, подтверждающие его правоту. Свалка ржавой техники, которую показал ему Березкин, невразумительные объяснения председателя колхоза и Парамона Зотова по поводу оросительной системы и в то же время полная ее оплата из колхозной кассы, что подтверждается документами, имеющимися в сельхозуправлении. Но на него прикрикнули — куда лезешь? Пошел на место, мальчишка-пияш! И ловко усилили этот окрик через уста начальства. Все свалили в одну кучу — так вернее сбить с ног, чтобы не встал. Вот откуда и аморалка, и плохая работа на участке, и выполнение несвойственных участковому функций. С намеком было сказано именно об этом: мол, какой-то личный интерес имеет участковый, если так копает. А какой у него может быть интерес? Просто сопричастность переживаниям Березкина, сначала чисто человеческая, а потом и по должности. И Валя Тюлькина появилась не случайно... Тут еще разобраться нужно бы, сам-то Паша знает, что он не при чем, но Лаврову эти разборы не нужны. Он все это рассматривает как вполне реальный факт и действует на основании этого факта. Ему так удобнее, так, в случае чего, и доложит по начальству. Вот и получается, что кругом Егоров виноват и от рапорта ему не уйти. А за что? За то, что старался на чистую воду вывести тех, кто пустил по ветру десятки тысяч колхозных рублей, что вникал в детали исчезновения Полины Зотовой; хотел сдвинуть расследование с мертвой точки, найти хоть какую-то зацепочку в этом деле. И нашел-таки! Провел опознание платка Полины, протокол составил. Теперь это документ, с ним считаться надо. И все сделал по закону, все для людей, им во благо. Нет, нельзя сейчас уходить в сторону, нельзя отступать, как бы сильно ни давили на него. Нужно бороться. Лавров и те, кто у него за спиной, — это еще не конечная инстанция. Есть начальство и повыше. Вот к нему-то и нужно обратиться, доложить, доказать свою правоту. А насчет аморалки — пусть тоже докажут. Несерьезно все это, чист он в этом деле.